— Может, нам собраться да разгромить наголову этого негодяя Абулхаира вместе с его любимцем-послом?

Тевкелев не придал особого значения тому, что рассказал ему Юмаш, но сообщение хана его сильно огорчило. Значит, врагов у Абулхаира больше, чем он предполагал. А его враги, его недоброжелатели — это и враги России.

Посол заметил, как Абулхаир похудел, как почернел лицом. Большие глаза стали огромными и горели лихорадочным сухим блеском. Если бы не темные как смоль волосы и не яркие молодые губы, можно было бы подумать, что хан куда старше своих сорока лет.

Вести, привезенные сыном, глубоко ранили его. Вызвали гнев, с которым он не в силах был совладать. Гнев же — плохой советчик в делах... Вон как сжал камчу — аж кулак побелел, кажется, разожми его Абулхаир, и камча рассыплется на кусочки.

«Близок мне стал этот суровый и немногословный человек. Очень близок. И чувствуешь это особенно сильно в такие минуты. Что нас так тесно сблизило? Нависшая над нами общая опасность... Один топор навис над нашими головами, один аркан вот-вот захлестнет наши шеи. Теперь во всем мире у меня, пожалуй, нет человека ближе. Судьба нас соединила...» Тевкелев решил пощадить, не сыпать соль на рану Абулхаира. Он произнес будто мимоходом:

— Объявился неподалеку еще один и «святой», пытается мутить народ. Хоть он и неопасен, нужно на всякий случай послать наших людей в аулы, пусть внушают народу, чтобы не поддавался этому брехуну.

Хан молча кивнул и с усилием, опершись на камчу, поднялся. Увидев, какую глубокую вмятину оставила ханская камча на ковре, Тевкелев почувствовал по-настоящему, какая опасность нависла над ним и Абулхаиром.

Пять дней окружала их мертвая тишина — давила, вынимала душу, лишала сил. На шестой день под покровом ночи в аул пробрались Кара-батыр и Баимбет-батыр и предупредили хана, что бии Баби и Жантума вместе с еще несколькими влиятельными людьми сажает на коней всех подряд. Сородичи Баби кричат: «Отомстим за Байкару! Заставим найти человека, который прошлой осенью лишил жизни нашего джигита, прольем его кровь, или пусть неверные заплатят нам за кровь!»

В орде хана разгорелся горячий спор. Абулхаир настаивал на том, чтобы посол заплатил кун за кровь, ибо только так можно отделаться от крикунов, имеющих оружие в руках...

Тевкелев возражал, не соглашался:

— Я не намерен швырять деньги из-за какого-то разбойника. Поступить, как вы советуете, — значит признать себя виновными. Если я признаю за нами вину здесь, где царит анархия, где не признают никаких законов, то надо мной и посольством нависнут страшные беды, финал может быть трагическим!

Они так и не пришли к единому мнению.

Большое войско во главе с Баби и Жантумой подошло к посольскому стану. Бии отрядили к Тевкелеву двух человек, которые потребовали:

— Или пусть нам положат поперек седла башкира, который лишил жизни нашего Байкару, или, согласно обычаям наших предков, платите кун за кровь: сто коней, один щит, одну вдову, одну кольчугу, одно ружье, одного верблюда! Или то, или другое! Иначе быть кровопролитию.

Ответ Тевкелева был твердым и решительным:

— Вина за события прошлой осени лежит на казахах. Вы напали на посольство! Вы угнали у нас семнадцать коней и трех верблюдов. Вы стреляли нам в спину. Ни один народ не имеет закона, который лишал бы его права на защиту, на оборону. Мы вынуждены были стрелять в целях защиты. Если Байкара пошел на преступление сам, вина лежит на нем. Если же послал его кто-то другой, пусть тот платит кун. Для меня Байкара разбойник и вор, напавший темной ночью на мирных людей. Я не намерен отдавать своих подчиненных в обмен на грабителя. Ваши требования и поведение я расцениваю как насилие и наглость. Наша императрица не потерпит насилия, не простит наглости!

Нетерпеливо поджидавшее своих посланцев войско, узнав ответ Тевкелева, окружило посольство.

Началась осада.

Кончалось топливо, иссякали запасы воды. Положение становилось невыносимым, но люди мужественно терпели все лишения.

Терпения не хватило у казахов. Войску надоело стоять неподвижно на одном месте. Двадцать первого марта, в полночь, они налетели на башкир, освобожденных каракалпаками. Битва, напоминавшая скорее драку, длилась до рассвета. К утру подоспели джигиты Букенбая — всадники Баби убрались восвояси, прихватив у башкир сорок шесть коней. Сами же оставили после боя троих тяжелораненых.

Эти трое раненых расстроили Тевкелева больше всего: если они, не дай бог, распрощаются с жизнью, к спору из-за Байкары добавятся новые осложнения. Вражда разгорится еще пуще. Пока они живы, надо швырнуть им подачку за Байкару. Хотя очень не хочется. Ох как не хочется...

Стороны пришли к согласию. Сторговались, сошлись на трехстах сорока рублях пятидесяти копейках... Противная сторона вернула башкирам тридцать пять коней, оставив себе одиннадцать. Тевкелев вздохнул с облегчением.

Когда люди Баби убрались, забрав своих раненых джигитов с глаз долой, Тевкелев отправился к Абулхаиру. Вошел к нему в юрту, опустился на ворсистый, мягкий ковер, ласкавший взгляд и тело. Сказал с нервным смешком:

— Уф, вроде бы пронесло. Слава богу, избавились на время!

Абулхаир улыбнулся ослепительной молодой улыбкой.

Войско султана Батыра, поспешно отправившееся в январе в поход, в начале марта вернулось в родные края.

Воины, которые полтора месяца не слезали с коней, не знали, в чем же заключались цель и смысл этого похода, терпели все его невзгоды. Знали о том лишь двое: на небе — аллах, на земле — султан Батыр,

Султан был доволен походом, хотя не привез с собой тугих тюков, набитых добычей, не пригнал тучных косяков или табунов. Он, похоже, на это и не рассчитывал...

Зато другие рассчитывали на добычу. Но, понимая, что в неурочную пору, да и в захудалых краях, добычи не будет, стали шушукаться и роптать, как только отправились в поход.

Особенно кипятился Бактыбай — батыр из рода шекты. Он был отчаянным джигитом, не боялся ни огня, ни воды, умел сносить любые лишения походной жизни. Однако с пустыми руками возвращаться из набегов не привык.

«Каждый год обираем до нитки этих нищих туркмен из Карагана. Они уж поистине нищие: одну ладонь с мольбой тянут к Хиве, другую — к русским. Что толку от них, какая прибыль? Куда выгоднее было бы напасть на калмыков! Табунов у них видимо-невидимо, да к тому же вскормленных на вольготных, травянистых берегах Яика и Эмбы!» — недоумевал, злился Бактыбай.

Султан Батыр пропускал все разговоры и шепотки мимо ушей. Покачивался мерно на длинном рыжем жеребце и, казалось, был в своих думах далеко-далеко.

Всадники переваливали один голый бархан за другим, натыкались иной раз на следы стоявших когда-то здесь юрт. Однако следы все были старые. Головы джигитов опускались все ниже. Бактыбай совсем потерял надежду на добычу, стал мрачнее тучи.

Войско вступило в Устюрт. Его до жути пустая поверхность угнетала даже привычных к степной равнине казахов. Но, к счастью, все имеет конец: бесконечный, как небо, плоский, как доска, Устюрт тоже имел пределы. Воины султана Батыра и не заметили, как вдруг очутились перед пропастью. Кажется, сделай еще один шаг — и камнем полетишь в бездну.

Внизу белела меловая крутизна, по ее склону змейкой вилась едва заметная тропка, которую в народе прозвали спуском Маната.

Оказавшись на краю пропасти, всадники стали оглядываться назад, всматриваться вперед. Позади простиралась безбрежная, нескончаемая земля, по которой бежала поземка — коварная, таящая в себе какую-то загадочную силу и опасность земля. Перед ними огромной чашей лежала необъятная котловина. И как в чаше, которую протягивают сватам, перемешаны куски курдюка и печени, так и в этой котловине расположились вперемешку дугообразные меловые гряды и кряжистые песчаные холмы, а между ними блестели, как круги жира, солончаки. Над ней колыхались клочья тумана. Они напоминали обрывки шерсти, унесенные ветром-шалуном из слабых рук старухи, вертевшей веретено. Между острыми, как клыки матерого волка, вершинами бежала тонкая дорожка, спешила к невидимому пока, но обосновавшемуся где-то там, вдали, морю.