Итжемес натаскал дров, поставил на огонь котел, сварил похлебку. Он и незнакомец молча поели. После еды Итжемес провел по лицу ладонями. Его спутник ладони не раскрыл.

Потом Итжемес долго вышагивал по полянке, не решаясь войти в землянку, и все спрашивал себя: почему он здесь, что его ждет, почему этого незнакомца отправили в такую глушь? «Что проку, — решил он в конце концов, — мучиться в догадках и сомнениях? Чему быть — того не миновать. Аллах небось не оставит меня, придет на по мощь, как приходил не раз».

Огонь в очаге погас, лишь вспыхивали временами ярко-красные угли. Его спутник примостился на возвышении, которое скорее всего заменяло здесь торь. Итжемес в своей жизни не проходил дальше порога, по привычке постелил себе у самой двери, хотя места в землянке было достаточно. Укрылся халатом и, прошептав: «О аллах, защити и помилуй!» — закрыл глаза.

Он проснулся на рассвете и вышел, потягиваясь, наружу. Показавшиеся ему вечером темными и страшными, кусты оказались светлыми и приветливыми. Омытые росой листья блестели. На краю котловины краснело солнце, будто кто-то бросил на ветку саксаула яркую шаль и забыл ее. Итжемес попытался определить, в какой стороне находится их аул, но не смог.

Утренняя свежесть взбодрила джигита, сон как рукой сняло. «Кто же все-таки мой спутник? Лег на торе — стало быть, посчастливее да познатнее меня. Хотя это не трудно, — горько усмехнулся Итжемес. — Ясное дело, меня послали с ним, чтобы я служил ему, готовил, убирал... А вдруг и он провинился в чем и потому его и спровадили сюда? »

— Биссмилля! — подбодрил сам себя Итжемес и шагнул в землянку.

Он покосился на торь. По подушке разметались золотистые косы! О господи! Это женщина! Женщина, о аллах! Как ошпаренный, Итжемес выскочил наружу, побежал, спотыкаясь, к колодцу. Лишь в полдень отважился он вернуться обратно. Подходя к землянке, он увидел, что из трубы вьется дымок.

Они прожили в землянке вдали от людей больше месяца. Поначалу Итжемес стеснялся, глаз не смел поднять, не заговаривал с женщиной, тем более что признал в ней русскую девушку из юрты ханши. Думал, что она не поймет его, откуда ей знать казахский язык?

Однажды ночью он никак не мог уснуть, ему все казалось, что девушка ворочается и стонет на своей постели. Сердце его заколотилось, как зайчонок: «Неужели знак мне подает? Господи, зачем ей жалкий батрак? Видать, я последнего разума лишился! Но какие у нее глаза! Как сияют! Что, если встать и подойти к ней? — мелькнула шальная мысль. — Ой, что это я? Вдруг она вынет нож; да пырнет? И права будет — не лезь всяк с ласками!»

Начались для Итжемеса бессонные ночи. Может быть, потому, что все смелее и пристальнее стал вглядываться в ее лицо. Как-то девушка стирала белье. Итжемес хотел, но не мог, не мог оторвать взгляд от ее грудей, колыхавшихся в такт движениям рук. Девушка откинула рукой прилипшие к влажному лбу волосы и спросила:

— Чего уставился?

Она говорила по-казахски, как настоящая казашка! Итжемес ничего не ответил, только рассмеялся от радости.

Ночью он не раз поднимал голову с подушки и все вглядывался в притаившийся на торе комочек. Затем отважился и потихоньку приблизился к торю, пошарил в темноте. Его рука нащупала круглое бедро. Итжемес почувствовал ожог в сердце. Девушка лежала к нему спиной и притворялась, что спит. Но он-то чувствовал, что она не спит, напряглась вся! Он лег рядом и положил руку ей на плечо, погладил, прижался, приник к ней всем телом.

— Ой, что вытворяет этот безродный? — прошептала она, высвободила плечо из-под его руки, но легла на спину...

На следующий день Итжемес проснулся в полдень. Рядом с ним было пусто. Его постель у двери выглядела сиротливо.

— О аллах, спасибо тебе за все! Спасибо за счастье, которое ты мне дал!

Так Итжемес и Мариам пришли к согласию.

Мариам не знала, откуда она родом. Ее родителей захватили в плен казахи и привезли в эти края, когда она еще не родилась. Отца потом продали в рабство, а беременную мать отвезли в подарок ханскому аулу.

Мать звали Марией, она была слаба здоровьем, все кашляла. Пока дочка была маленькой, Мария еще цеплялась за жизнь. Мечтала увидеть ее первые шаги. Ждала, когда малышка научится различать землю, небо, птиц, животных, станет хоть что-то понимать в жизни, а главное, запомнит, в какой стороне находится ее родина, чтобы потом когда-нибудь дойти до нее, передать поклон от матери. Обо всем этом Мариам узнала от добрых казахских женщин, которые жалели и уважали ее мать... Она, Мария, была гордой и свободолюбивой. Никак не могла свыкнуться с неволей. Когда мимо аула проезжали светловолосые синеглазые путники, она рвалась к ним, порывалась поговорить, повидаться с ними. Да разве в ханском ауле позволят какой-то рабыне делать то, что ей хочется! Когда приближался русский караван, ее запирали где-нибудь подальше. Бедняжка мучилась до самой смерти. Она умерла девять лет назад, едва дочке исполнилось восемь.

Мариам забыла русский язык. Боялась светловолосых синеглазых русских, как и все остальные женщины аула, пряталась в юрте для ханских рабынь, стоило показаться кому-нибудь из них. Она очень напугалась в день айта, когда ее нечаянно увидел русский мужчина. Он показался Мариям огромным и страшным...

Она оказалась вдали от всех, вдвоем с человеком, над которым потешался весь аул. Мариам всегда жалела его, видела, что всяк, кому не лень, цепляется к нему, обижает. Считала почему-то его пленником, человеком из чужих краев. Оказалось — не пленник, такой же казах, как и все остальные в ханском ауле. Такой, да не такой! Очень смешной и робкий. Две недели молчал, словно ее не было рядом, боялся глаза на нее поднять. Примащивался у порога в полной темноте, когда она уже укладывалась в постель. Утром спозаранку уходил из землянки чуть ли не на весь день. Кто бы подумал, что батрак может оказаться таким вежливым и уважительным. Правда, байбише Бопай всегда была очень и очень сурова с рабами и рабынями. Если замечала, что они пересмеиваются у котлов, без лишних разговоров хватала за волосы и трясла. Потому они и боялись подходить друг к другу, боялись словом перемолвиться, старались быть тихими и неслышными, как бесплотные тени...

Первым уловил момент, когда груди Мариам округлялись, а тело стало наливаться, проклятый туленгут Байбек. Все батраки и рабы из ханской ставки страшились этого человека с огромным крючковатым носом, красными глазами и нависшими, широкими, как крылья беркута, бровями. Он всегда был мрачен, груб и зол.

Однажды Мариам собирала в овраге кизяк. Откуда-то, словно призрак, возник возле нее Байбек, подхватил на руки вместе с мешком и потащил в кусты. Сделав свое черное дело, он удалился, мурлыкая под нос веселую песенку.

Мариам лежала в кустах, ощущая боль во всем теле, ошеломленно глядя в небо, не понимая до конца, что с ней произошло. Она долго лежала, потом с трудом встала и подняла расплющенный мешок с кизяком. Словно жалея, что труд ее пропал даром и кизяк погублен, а на самом деле осознав наконец, какое страшное насилие было совершено над ней, Мариам опустилась на колени, закрыла лицо руками и зарыдала. Она плакала, сотрясаясь всем телом, но слезы не приносили ей облегчения.

С тех пор пролетел год. По ночам Мариам преследовал отвратительный, омерзительный запах Байбека. Ее всю переворачивало от этого запаха, но он никак не исчезал из ее памяти. Она содрогалась от брезгливости и ненависти. Не давал он ей покоя и здесь, в землянке, будто бы перекочевал сюда вместе с нею.

Первые ночи она не спала, пугалась каждого шороха. Она с ужасом ждала, что этот запах ударит ей в ноздри, погубит... Но парень, свернувшийся в комок, как сиротливый ягненок на постели у порога, лежал по ночам не шелохнувшись. Мариам не верила своему счастью, поражалась, боялась и ждала. Какие-то смутные желания, дремавшие в ней до сих пор, какое-то неизвестное прежде волнение начали просыпаться в ней. Она стала подглядывать по ночам за Итжемесом и все изумлялась: кто бы мог подумать, что бывают и такие мужчины. Лежит неподвижно, не шелохнется, будто нет поблизости женщины. Она-то считала, что все они развратные и наглые и только и ждут момента, чтобы совершить над женщиной насилие. Может, он просто боится Байбека? Но если тот — мужчина, разве этот — не мужчина? Почему боится гнева и злобы ненавистного туленгута?