— В волчьей стае неспокойно, — начал Абдукаххар. — Скандал большой. Байтуманходжа сказал командиру памирцев Плотникову: «Ты ешь хлеб из рук бека, но ты, кяфир поганый, продался большевикам и продал и бека и Байтумана». Плотников рассердился, выстрелил в Байту-мана, но промахнулся. Люди говорят, что командир памирцев собирается уйти от басмачей, а Мадамин-бек будто бы хочет разоружить его отряд… В Балыкчах много басмачей собралось. Из-под Оша Халходжа пришел, из Ашта — Рахманкул…

— Можно ли верить новости? — мягко спросил я Абдукаххара.

Он пожал плечами:

— Людская молва — «узун-кулак».

Новость, принесенная «узун-кулаком» — длинным ухом, быстро подтвердилась. Только ушел Абдукаххар, как дежурный по крепости доложил, что задержали басмаческого перебежчика. Я приказал привести его.

В комнату вошел страшно худой и измученный юноша. Одежда на нем висела клочьями, голова была перевязана грязной окровавленной тряпкой. На лице, сером от усталости, остались одни глаза, горевшие голодом и страхом. Несмотря на худобу, обычно старящую человека, он казался очень юным, почти мальчишкой. Больше семнадцативосемнадцати дать ему было нельзя.

— Я из Памирского отряда… то есть из бывшего Памирского отряда… — заикаясь, произнес юноша.

— Почему из бывшего? — удивился я.

— Памирского отряда штабс-капитана Плотникова больше не существует… Я был писарем и переводчиком у капитана…

Я предложил пареньку сесть и спокойно рассказать обо всем.

Он недоверчиво посмотрел на меня, на дежурного, потом, так же заикаясь, спросил:

— Меня… не расстреляют?

— Будете жить, — ответил я твердо.

Недоверие еще таилось в его взгляде, но лицо посветлело и голос стал спокойнее. Паренек назвал свою фамилию— Бокало. Сам он из Коканда, учился в коммерческом училище. Летом поехал погостить к родным в Ош и там пристал случайно к памирцам. Это было до измены Плотникова.

Постепенно паренек пришел в себя и уже обстоятельно поведал мне все, что произошло с Памирским отрядом. Оказывается, взаимоотношения между Плотниковым и басмаческими курбаши стали портиться давно. Вначале он старался отличиться, верил в скорую победу басмачества, рвался на трудные и опасные операции и прослыл любимцем бека. Но в последнее время, когда басмачей постиг ряд неудач, особенно разгром их авангарда в Джида-Капе, Байтуман повел против памирцев враждебную политику. Он сказал беку, что Плотников будто бы открыл красным дорогу из Джида-Капе в Наманган. Мадамин поверил Байтуману, и прежняя его симпатия к памирцам сменилась затаенной враждой. Плотников почувствовал зто и решил уйти от бека.

— Вместе с капитаном мы сочинили письмо Советскому командованию в Скобелев, — продолжал юноша, — и послали с надежным человеком. Ждали ответа… Но ответа все не было…

А в это время события развивались своим порядком. Байтуман неожиданно объявил о своей свадьбе и созвал в Балыкчи курбашей. На торжество съехалось басмачей видимо-невидимо. Пригласили и памирцев. Хотя Плотников и не особенно радовался приглашению, но подчинился и по указанию жениха разместил отряд в саду богатой курганчи, где уже находились отряды Халходжи и Байтумана. Угощение было обильным, водкой потчевали необычайно щедро. Давно не видевшие такого количества выпивки, солдаты быстро захмелели. В начале торжества Плотникова и его переводчика позвали к жениху в михманхану, где собрались избранные гости — баи и курбаши.

— Идти было рискованно, — пояснил Бокало, — но и отказываться нельзя. Такой шаг могли расценить как вы-sob Байтуману. И мы пошли.

Поступок Плотникова был понятен мне, как понятна была и тактика лицемерного курбаши. Слушая Бокало, я мысленно представил себе финал свадебного пиршества. И не ошибся. Но одна деталь оказалась неожиданной. Когда Плотников вошел со своим переводчиком в михман-хану, жених встретил его очень любезно и из собственных рук подал пиалу с водкой. Оба выпили и уселись среди гостей. Начался оживленный веселый разговор, рассеивающий всякие опасения. Казалось, все идет обычным порядком и бояться нечего. Но когда подали плов, Байтуман достал из кармана лист бумаги и развернул перед гостями. Плотников сразу узнал свое письмо. Он бросился к курбаши, чтобы вырвать листок, но предупрежденные заранее басмачи оттолкнули его и стали избивать. Началась свалка. Сильный Плотников какими-то судьбами все-таки вырвался из рук басмачей и, сопутствуемый Бокало, побежал к своим памирцам.

— Капитан был ранен ножом в бок и истекал кровью, — поведал мне Бокало последний эпизод ночного происшествия. — Но он все-таки успел добежать до пулемета и дать две-три очереди по басмачам. На большее не хватило сил. Он упал навзничь, и джигиты Байтумана стали топтать его ногами. Я хотел защитить капитана, кинулся в толпу, но кто-то сзади ударил меня прикладом по голове. Остальное не видел… Очнулся ночью в конюшне, на копне сухого клевера. Кто втащил меня туда, не знаю. Одно было ясно: надо бежать. Осторожно выбрался во двор и, шатаясь от слабости, натыкаясь на трупы, побрел к берегу. На брошенном каюке переплыл Дарью. Всю ль и день шел к Намангану. Вот и все… Простите… устал…

Паренек оперся о стол, и на бледном лице его изобразилась страдальческая гримаса.

— Накормите его, — приказал я дежурному. — И уложите спать!

«В волчьей стае неспокойно», — вспомнил я слова Абдукаххара. Старик оказался прав. «Неспокойно», — нет, это было слишком мягко. В берлоге Мадамин-бека не только нарушен покой. Там идет грызня. Жестокая грызня, где каждый старается вцепиться в горло другому, задушить своего вчерашнего соучастника по борьбе.

Я сажусь за стол и пишу срочное донесение в штаб. Там должны знать о положении в ставке Мадамин-бека. Знать сегодня же.

Сегодня мне вспомнилась старая кавалерийская песня, Не вся песня, а только несколько строк. И печальных.

Они звучали внутри, выжимали из сердца слезу. До чертиков было обидно и больно — снова враг нанес удар, и удар страшный. Передо мной письмо. Долгожданное. Но лучше бы его не было. Незнакомый почерк, неровный, взволнованный. Скупые слова: «Пишу вам по просьбе Эрнеста Францевича: сам он писать не может. Я должна вас огорчить. Он тяжело ранен в сражении с Исманкулом-курбаши возле кишлака Яйпан. Басмаческая пуля прошла грудь навылет, пробив правое легкое. Выходное отверстие, мне говорили, было очень большое, с медный пятак. Эрнеста привезли на самодельных конных носилках. Я услышала топот коней и увидела эту процессию из окна. Я помертвела от страха, сразу поняла, что случилось большое несчастье. Не помню, как выскочила на улицу. Арноша лежал па носилках недвижимый, бледный. Мне показалась, что он без сознания. Но когда я вскрикнула, он на мгновенье открыл глаза и чуть улыбнулся. А может быть, мне это показалось. Я хотела видеть его улыбку…»

Еще недавно, еще сегодня утром я мечтательно думал о скором окончании войны. Донесение из ставки Мадамин-бека, рассказ перебежчика, стычка между Плотниковым и Байтуманом — все подтверждало мою мысль, что враг переживает агонию, что внутренние противоречия раздирают басмачество, и достаточно нескольких ударов, чтобы оно развалилось. Но сейчас эта благодушная мечта померкла. Враг еще силен. Он наносит удары, и еще какие. Он подкашивает наши ряды, он целится в лучших. Пуля угодила в смелого Кужело. Его избрал басмач и, конечно, не случайно. Он знал, кто летит впереди отряда…

Рассказывали, что Эрнест Кужело успел только скомандовать «Шашки вон!» и перевел своего коня с рыси на галоп, как пуля ожгла грудь. Эскадрон продолжал мчаться на кишлак, где засели басмачи, летел и конь командира, как всегда, впереди, а сам Кужело выпустил повод и стал клониться к седлу.