Вот этого Горбатова я поставил в последнюю минуту перед боем командиром, и он, выслушав приказ, кивнул, дескать слушаюсь, все в порядке. Не мешкая, вместе с 3-м эскадроном новый комэск рассыпал ребят для наступления цепью и сам, пригибаясь, побежал вперед.

Левый фланг занял своими тремя эскадронами командир 2-го Интернационального полка Миклаш Врабец,

В центре пошли курсанты учебной роты. Особое задание получил Никита Ярошенко. Ему надо было обойти Беш-Тентяк и связать басмаческие отряды, стоящие против нашего левого фланга. Задача была трудной, но Никита мог ее решить. В бригаде он считался одним из лучших в рубке п джигитовке. Выл смел до самозабвения. Его первого из наших младших командиров Михаил Васильевич Фрунзе наградил орденом Красного Знамени. А тогда это был единственный орден революции, и представляли к нему лишь за большие подвиги — редко у кого горело на груди алое пятнышко. Орденоносцы были славой и гордостью наших полков. Все трудное, суровое, опасное ложилось на их плечи, и они не робели, не роняли чести Красного Знамени. Ярошенко был еще и коммунистом.

В пламенный семнадцатый год он вступил в партию и с первого же дня окунулся в борьбу. Право называться большевиком утверждал с оружием в руках, громя контрреволюционные банды. Никите Ярошенко принадлежала скромная, но по тому времени важная заслуга — с группой коммунистов он организовал Скобелевский партизанский отряд и в его рядах бился против басмачей.

Когда я отдавал приказ командиру 1-го эскадрона, то, конечно, не вспоминал и не перечислял заслуг Ярошенко.

В такие минуты все, что знаешь о человеке, выливается в чувстве. И оно руководит порывом. Тут вера в друга, в бойца, командира.

— Выполняй приказ!

— Есть выполнять!

Он еще улыбнулся мне, словно сказал: «Не беспокойся. Не впервой нам такое дело».

Пулеметные взводы сняли свои тяжелые «максимы» с вьючных седел и приготовились к бою.

Огонь со стороны противника усилился. Пуль басмачи не жалели. В этом они были много щедрее нас — с первого дня воины англичане хорошо снабжали боеприпасами своих наемников. Невольно пробуждалась зависть — нам бы столько патронов! Но, как говорят, по одежке протягивай ножки, умей воевать тем, что есть.

Во всей бригаде мы трое — военком Филиппов, Павел Богомолов и я — остались еще в седлах. Теперь и нам пришлось спешиться. Сплошной ливень пуль хлынул навстречу наступающей бригаде — уцелеть в такой перестрелке было мудрено.

Бой разгорался. На беспорядочную ружейную пальбу басмачей наши бойцы отвечали дружными залпами. Били по видимой цели и наносили урон противнику, несмотря па то, что люди Курширмата прятались за дувалами, деревьями, полуразрушенными домами.

Едва только оживилась перестрелка и бой стал напряженным, как на командный пункт прискакал знаменосец 1-го полка Рахматулла Абдуллаев со своими ассистентами. Он был возбужден. В глазах негодование, обида.

— Товарищ командир, разрешите доложить, — торопливо проговорил он. — Что такое, опять нас со знаменем в резерв посылают. Позвольте передать знамя, пойду в строй.

Негодование и обида были понятны мне. Какой боец, настоящий боец, согласится уйти с поля боя, когда его товарищи, опаленные огнем. Идут в наступление. Внутренне я гордился молодым знаменосцем, любовался им — лицо горит, твердая, сильная рука держит знамя, а оно вьется алым бархатом на ветру. И весь он в порыве. Только скажи: «Рахматулла, в цепь!» — и он с винтовкой бросится в строй идущих товарищей. Но я не сказал этого, не имел права. Я строго скомандовал:

— Отделение, из-под обстрела налево кругом, рысью марш!

Рахматулла подчинился. Он умел быть исполнительным и, когда надо, подавлял в себе противоречивое чувство. Мы его считали старым фронтовиком и строевиком. В числе многих ферганцев он был мобилизован на тыловые работы в 1916 году и рыл окопы под Двинском. Хотя ему и не пришлось тогда держать в руках винтовку, но войну он прошел и испытал на себе ее суровую тягость. Не только испытал, понял, что старые порядки не вечны и их надо изменить. Революция пришлась по душе Рахматулле Абдуллаеву. Вернувшись в конце 1918 года домой, он вступил добровольцем в Кокандскую партийную дружину. Ему доверили знамя отряда. Знаменосцем Абдуллаев стал и в 1-м Ферганском кавалерийском полку. Нес он его в смену с бойцом 1-го эскадрона Ожередовым.

Знамя, полоща в синем небе багряный бархат, не спеша, словно нехотя, поплыло назад, за цепи, в тыл.

Раннее утро, пронизанное синеватой дымкой, поднялось над Беш-Тентяком. Солнце пало розовыми лучами на некошеные хлеба, высокие заросли кукурузы, густые кишлачные сады, растворило туман, таившийся в зелени, и все вокруг разом вспыхнуло ярким светом. В такое утро хорошо встречать тишину, идти садами, полем, мыть ноги в прохладной кристальной росе, радоваться тому, что живешь и видишь жизнь рядом с собой. И вдруг — стон…

Мимо нас пронесли первых раненых. Два молоденьких курсанта упали в цепи, сбитые басмаческими пулями. Для одного из них это был первый бой и, может быть, последний. Ранение оказалось тяжелым. Я послал ребят, несших на руках товарищей, в тыл к коноводам. Там бригадный врач Чеишвили организовал санитарный пункт.

Как всегда, страдание или смерть товарищей пробуждают жажду мести. Настойчиво, зло застучали два курсантских ручных пулемета. Они били по балахане, в которой укрылись басмачи. Курсантов поддержали вытянутые в цепь шесть «максимов». Их полнозвучный уверенный рокот перекрыл нервную дробь «кольтов». Балахана была буквально изрешечена, и все живое в ней перестало существовать.

Огонь курширматовских молодчиков не смог остановить нас. Все ближе и ближе красноармейские цепи подбирались к кишлаку. Они угрожали басмаческим заставам, гнездившимся на окраине. Чтобы отбросить нас, противник несколько раз переходил в контратаку. С криком «ур-ур!» джигиты выбегали из своих укрытий и бросались на наши цепи. Численно они превосходили подразделения, ведущие наступление, и, чтобы отразить удар, приходилось выводить из резерва оба эскадрона. Эскадроны сминали бегущих басмачей, и те, оставив десяток убитых, возвращались под защиту дувалов.

Бой продолжался весь день. Мы сокращали интервал, отделявший нас от противника, постепенно поджимали басмачей. Приходилось пока что довольствоваться малым. По это малое давало нам возможность основательно прощупать врага, уточнить расположение его сил, выявить слабые места. Мы не только проверяли Курширмата, мы изматывали его. Он задыхался в Беш-Тентяке. Бешеный огонь басмачей почти не приносил нам урона, но истощал противника. Держаться под напором ему было трудно, и уйти он боялся. Отход, когда на плечах повисает красная конница, был равносилен разгрому. И Курширмат отбивался.

Мы тоже изрядно притомились. Бой не прекращался ни на минуту. День жаркий. Укрыться от палящих лучей солнца некуда — лежи, грейся. Где-то недалеко журчит прохладный арык, манит, напоминает о жажде, а добраться нельзя. О еде вообще не задумывались. Какой там обед, когда в любую минуту басмачи могут броситься в атаку.

Самым неутомимым был, кажется, мой полевой адъютант Павел Богомолов. Я редко видел его около себя. На рыжем коне он то рысью, то галопом носился из конца в конец боевых линий. Пули не настигали его. Казалось, басмачи не видят адъютанта, не могут взять на прицел, слишком быстро менял он направление, появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал. Но пули всё-таки летели за Богомоловым, вились вокруг него. И если не коснулись, то лишь случайно. Скакавший рядом с ним связной чешского эскадрона Ганосек упал с копя и, обливаясь кровью, поволочился за стременем. Павел на всем скаку остановился, подхватил товарища и вынес из-под обстрела. Рана оказалась опасной. Уже без сознания Ганосека доставили на санитарный пункт.

Я появлялся в цени вместе с. военкомом Филипповым. Нам сопутствовала, как всегда, прокуренная Комиссарова трубка. Она дымила иногда, чадя махорочной гарью, а чаще дремала с зубах по привычке, и Яков Емельянович, забывшись, аппетитно посасывал ее. В спокойную минуту он принимался старательно набивать свою люльку табаком, не обращая внимания на близость врага. «Брось ты ее, Емельяныч, — не без досады советовал я. — Ведь не столько куришь, сколько жуешь». Он отмахивался: «Трубка как зазноба — верен ей до гроба». Отвечать в рифму было тоже странностью Филиппова. Правда, эта странность всех устраивала. Без нее мы не представляли себе нашего веселого Якова Емельяновича. С его легкой руки по эскадронам, да и не только по эскадронам, разбредались рифмованные поговорки, подбадривая бойцов. Стоило лишь кому-нибудь из ребят «скиснуть» во время дальнего похода, как Емельяныч появлялся со своей прибауткой: «Эй, соловушки, что повесили головушки!» И произносил ее с такой теплой душевностью, с таким задором, что бойцы разом оживали и вместо грустной усталости появлялась бодрость, на лицах расцветали улыбки. Возникал разговор, веселый, со смешком, а то и хохотом.