Мне казалось, что так думали все. Мира с Мадамин-беком было слишком мало для нас. Полный разгром врага. Мир на всей земле! — вот о чем мечталось Каждому. И когда Фрунзе, заканчивая речь, сказал, что впереди бои, и бои трудные, я встретил это как призыв и внутренне откликнулся готовностью к новым лишениям, в жертвам.
Эрнест Кужело, сидевший недалеко от меня, был сосредоточен. Золотистые брови его сошлись на переносице выдавая напряженную работу мысли. О чем думал комбриг? Борьба сроднила нас — ни я, ни остальные бойцы не считали Кужело гостем. Мы забыли, что у него есть своя родина, далекая, незнакомая нам. Забыли, что в его сердце теплятся воспоминания о детстве, всегда светлом и прекрасном. Забыли, что он не русский. Он наш. И это означало все — братское доверие, любовь, дружбу. Мы считали себя сынами революции — сынами одной семьи. И не было ничего сильнее этого родства. Самым радостным для нас и для него могли быть вот такие же пламенные бои за свободу его родины, за счастье его народа, бои, в которых участвовала бы вся наша бригада — одна чудесная большая семья. Я иногда, глядя на Кужело, мечтал об этом.
А комбриг слушал речь и думал. Мысль его я понял только тогда, когда Фрунзе сказал:
— Мы многое завоевали, товарищи. Мы завоевали свободу для всех народов России. Но нам предстоит еще завоевать доверие и любовь людей, ради счастья которых мы несем великие жертвы. Каждое наше действие, каждый наш поступок должен отвечать высоким идеалам революции. Чтобы не слезы и горе, а радость и благодарность оставляли вы за собой, проходя через селения и кишлаки Ферганы. Пусть видит мусульманская беднота, что Красная Армия не просто военная сила, а опора и надежная защита народа. По вашим поступкам будут судить о революции, о Советской власти. Не запятнайте себя. Не запятнайте великого дела революции. Крепите воинскую дисциплину. Держите высоко знамя коммунизма!
Еще острее обозначились складки на лбу Кужело. Лицо посуровело, и губы, всегда приветливо улыбчатые, плотно сжались. Он уперся подбородком в кисти рук, лежащие на эфесе шашки, поставленной стоймя между колен, и смотрел на земляной пол.
В это время прозвучали последние слова речи — здравица в честь Советской России и мировой революции.
В казарме грянул гром оваций.
Филиппов, чтобы перекрыть аплодисменты, крикнул:
— Товарищи, собрание окончено!
И сам одноголосо пропел первую строку «Интернационала»:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Гром овации смешался с гимном, потом они отступили, и торжественные, всегда волнующие слова стройно поплыли под невысоким темным потолком. Бойцы стояли. Все пели, охваченные единым чувством. И ни чешского акцента, ни узбекского выговора, ни украинского, ни мадьярского не слышно было — звучал один голос, могучий и вдохновенный. Незабываемая минута. Будто и обычная, но отчего-то глубоко залегшая в сердце.
Михаил Васильевич продолжал знакомиться с нашей кавалерийской бригадой. В один из дней решено было провести конные состязания. По тому времени — событие необыкновенное, если учитывать состояние войны, в котором мы находились, и близость басмачей. Банды бродили буквально рядом с Наманганом.
Местом для состязаний явилась равнина за взгорьем, та самая, с которой почти год назад начали свое наступление на город отряды Мадамин-бека.
Накануне состязаний Фрунзе вместе с инспектором кавалерии Ферганского фронта Бобровым объехал всю равнину и осмотрел сооружения.
— Ваши препятствия, — сказал он инспектору, — рассчитаны не на молодое кавалерийское соединение, а на опытную регулярную конницу.
— Соревнования и покажут, как именовать Ферганскую бригаду, — довольный замечанием командарма, улыбнулся Бобров.
Михаил Васильевич окинул взглядом холмы, тянувшиеся грядой вдоль окраины Намангана.
— Для скачки равнина удобна, но и опасна. Не забудьте выставить сторожевое охранение. Как бы Курширмат не пожаловал к нам на «тамашу».
— Будет сделано, товарищ командарм.
Фрунзе и Бобров ехали широким строевым шагом, направляясь к штабу бригады.
Фрунзе сидел на коне спокойно и уверенно, ведя твердою рукою в сборе рыжего басмаческого коня.
Бобров невольно залюбовался замечательным всадником.
— Не могу, право, не заметить, — сказал он, обращаясь к Фрунзе, — вы прекрасно держитесь в седле. Простите, где обучались вы правилам верховой езды?
— В раннем детстве овладел я этим искусством. Но не смейтесь, моими учителями были простые аульные киргизы. Я ведь коренной туркестанец. Отец мой из военных фельдшеров, был в старые времена в родном моем городе Пишпеке главнейшим и едва ли не единственным врачом. Не знаю, чем он стяжал популярность среди кочевого населения, но к нашему домику на Сергиевской народ съезжался как на базар. Меня эти отцовские друзья баловали невероятно — учили киргизскому языку, сажали на коня в ту нору, когда я был еще совсем малышом. Потом, когда я немного подрос, отец брал меня с собой на охоту в горы. Вы не бывали в Киргизии?
Помню, будучи в седьмом классе гимназии, довелось мне приехать из Верного в Пишпек на каникулы; с киргизами-проводниками двинулся я собирать гербарии к Иссык-Кулю по Боамскому ущелью, берегом горной реки Чу. Чудесные места! Представляете, среди мрачных теснин многоводный поток бурлит и катит огромные валуны…
Однако мы, кажется, доехали. Прощайте, желаю успеха.
И командарм послал лошадь в галоп навстречу выбежавшим из штаба бригады вестовым…
Всю первую неделю марта погода стояла ясная. Солнце ни разу не затуманилось облаками. Обогретая земля стала торопливо наряжаться, и нежная, по-весеннему светлая зелень ползла на склоны холмов. Необходимо сказать, что в день состязаний травы не было видно. Склоны сплошь облепили горожане и свободные от службы красноармейцы.
Почетные гости устроились на трибунах, наскоро сколоченных против главных сооружений «ипподрома». Неподалеку от барьера вытянулся строй всадников, которым выпала честь открыть программу состязаний.
Солнце в зените. Пора начинать. Но на трибунах еще нет Фрунзе. Впрочем, согласно его приказу, конный праздник должен начаться в назначенное время — ни на минуту позже. И Бобров, как главный судья, в последний раз бросает взгляд на часы и машет белый платком.
Разноголосый шум, царивший над холмами, мгновенно погас. Все внимание сосредоточилось на всаднике, который оторвался от строя и поскакал галопом к препятствию. Это был Тимофей Ожередов — один из лучших наших наездников. Мы были уверены, что в состязаниях Ожередов не посрамит чести бригады. Я, как и все, с интересом следил за своим бойцом. Но к интересу моему присоединялось еще и волнение. Страшно хотелось, чтобы все удалось.
Тимофей вихрем летел через препятствия, рубя направо и налево. Остро отточенный клинок вспыхивал на солнце короткими молниями. Хорошо тренированный карабаир вытянулся под ним птицей. Перед препятствиями он вскидывал голову, поднимался сам и плавно переплывал высоту. Впереди последнее испытание — «кирпичная стенка». Вид ее всегда пугает лошадей: сделана она из досок, но окрашена под сложенный штабелями кирпич. Боясь удара о камень, лошадь теряет уверенность и сбавляет ход. Конь Ожередова, как ни удивительно, мчался на прежней скорости, и мы были уверены, что стенка останется позади. В это время к трибунам подъезжали Фрунзе, Кужело, Ахунбабаев в сопровождении штабных ординарцев. Трубачи грянули встречный марш. От неожиданности конь Ожередова метнулся в сторону и сбавил ход. Я думал, что Тимофей обойдет препятствие и повторит заезд. Рискованно было при слабом темпе брать стенку. Но я ошибся. Ожередов выправил своего карабаира и пошел на препятствие. Все, кто хоть немного понимал в верховой езде, естественно, замерли, ожидая падения. И оно было почти неминуемо. Фрунзе тоже почувствовал опасность и насторожился.
Тимофей сделал последний решительный посыл. Конь вскинулся на стенку, но толчок оказался слабым, и ноги ударились о доски. Однако стремление перелететь несло и всадника и лошадь, и они преодолели препятствие.