— А руки у него были связаны, — добавил старик. — Крепко связаны…
Это удивило нас. Человека со связанными руками, кинувшегося в реку при тридцатиградусном морозе, старики считали спасенным. Мы не могли этому верить. Не верили, что Мерген остался живым. Мало того, что он был опутан веревкой и попал в ледяную воду. По нему стреляли. Стреляли долго, пока он не исчез под волнами.
— Мерген живой. Скоро вернется, — уверенно повторяли кишлачники.
Мы невольно поддались этой убежденности. Человеческое мужество способно творить чудеса. И пусть подвиг Мергена явится тому примером…
В Уч-Кургане хорошо знали старого охотника Бурибай-Мергена. Ом никогда не возвращался домой без добычи. Дедовское кремневое ружье с деревянными козлами для подпорки ствола било без промаха. Люди посмеивались над древним оружием, но Бурибай любил свой «мул-тук» и, когда вступил добровольцем в сторожевой отряд, принес его с собой.
В тот трагический для заставы день Бурибай сидел в чайхане и горячим чаем спасался от холода. Как всегда, рядом с ним на кошме покоилась дедовская кремневка. Старик был весел и спокоен.
Да и все в кишлаке были спокойны. О басмачах давно не слышно. А если и появятся вблизи Уч-Кургана, есть защита — на заводе застава, у моста посты. Никто не ведал о готовившемся нападении. Только один человек хранил тайну, и тайна эта была страшной — к кишлаку крадутся банды Халходжи и Аман-палвана. Но человек молчал. Он ждал врагов, как друзей.
Накануне в Уч-Кургане появился басмаческий перебежчик. Он не боялся ни допроса, ни наказаний. Он требовал, чтобы его привели к начальнику заставы и оставили наедине с ним. И когда просьбу перебежчика выполнили, он передал командиру пакет, вернее письмо, написанное по-русски. В письме курбаши Халходжа обещал сохранить жизнь начальнику заставы и его бойцам при условии, что они сдадут добровольно оружие.
Перебежчика отпустили, а письмо укрылось в нагрудном кармане начальника заставы командира роты Малого. Он не рассказал товарищам о послании курбаши. Это была его личная переписка с басмаческим главарем, которая завершала начавшиеся давно тайные переговоры. Бывший прапорщик старой армии и командир роты в белой армии Дутова не собирался оставаться в Уч-Кургане и командовать заставой. Он просил Халходжу перебросить его степными дорогами в Оренбург, на родину, и взамен обещал предательство.
С этим письмом и ходил весь день Малый и ждал басмачей. Ждал с часу на час, с минуты на минуту. Он, конечно, не был спокоен, как остальные, как Бурибай-Мерген. Его мучили страх и сомнения. И когда загремели выстрелы на окраине кишлака и по улице пронеслись первые всадники в халатах, он прежде всего подумал о своей участи: судьба его оказалась в руках кровожадного и вероломного Халходжи.
Лишь несколько выстрелов успели сделать бойцы заставы. И в числе их оказался выстрел Бурибай-Мергена. Он схватил свою кремневку и, выскочив из чайханы, пустил пулю в мчащегося навстречу басмача. Тот вместе с конем рухнул наземь. Получив отпор, йигиты остановились, свернули в переулки, стали поспешно слезать с лошадей и заводить их во дворы, под защиту дувалов.
Тем временем бойцы заставы кинулись на завод, где уже шла подготовка к обороне. Добежал и Бурибай-Мерген. Успел, до того как прозвучала команда закрыть Борота.
Надо было помочь товарищам, охранявшим мост. Там звучали выстрелы и раздавались крики. Ребята отбивались из последних сил. Басмачи смяли охрану и порубили ее шашками.
Враг, захватив мост, повел наступление на Уч-Курган с двух сторон и вскоре окружил завод. Застава отстреливалась из-за хлопковых кип, наваленных па крыши цехов и сараев. Отстреливалась отчаянно, пустив в ход винтовки и пулеметы. Огонь был интенсивный, и басмачи после нескольких попыток взять укрепление штурмом отхлынули.
Весь день продолжалась осада. Никаких запасов продовольствия у бойцов не оказалось. Не было и воды. Пришлось глотать снег. Но они держались, зная, что подойдет помощь из Намангана. Взять завод трудно, почти невозможно, и пока басмачи отсиживаются под его стенами, весть о налете банды дойдет до штаба.
Прошел день. Прошла ночь. Утром басмачи подкатили свое единственное орудие и дали по заводу два выстрела шрапнелью. Через минуту-другую появилось несколько всадников с белым флагом. Остановились на почтительном расстоянии от ворот. Стали махать руками, кричать.
Бойцы прекратили стрельбу. В наступившей тишине прозвучал голос одного из басмачей:
— Откройте ворота! Письмо от хозяина — Халходжи.
Начальник заставы изобразил на лице растерянность.
Но долго играть прапорщику Малому было некогда: он торопился.
— Открыть ворота! Пропустить парламентеров!
Тишина всегда соблазнительна. Никто из красноармейцев не возразил против мирных переговоров. Тяжелые заводские ворота распахнулись и пропустили трех всадников, в числе которых был русский белогвардеец. Они улыбались, прижимали руки к груди и всем своим видом выражали удовольствие. Им помогли спешиться, приняли коней, отвели в конюшню. Так уж полагается: парламентер — человек нейтральный, он почему-то не кажется врагом.
Старший из басмачей протянул Малому послание от Халходжи. Прапорщик сразу узнал копию того самого письма, которое передал ему два дня назад перебежчик. Но он попытался удивиться и даже с интересом перечитал его слово в слово. Задумался, словно решал, как поступить. Ложь изобретательна, она открывает в человеке способность к перевоплощению. Уже продавшийся и продавший других врагу, Малый еще смог изобразить па лице гримасу отчаяния и вздохнуть с сожалением.
Однако торопливость мешала ему играть роль честного воина. Едва дочитав письмо, он дал команду бойцам построиться и сложить оружие.
Только теперь красноармейцы поняли, что командир предал их. Но было поздно. В незакрытые ворота пробрались басмачи и заняли удобные позиции для боя. Дрожащими руками складывали бойцы свои винтовки. Многие плакали, плакали не от страха. Слезы обиды текли по суровым лицам людей, только что дравшихся с врагом и готовых биться до конца. Расставаться с винтовками было мучительно тяжело.
Когда оружие выросло в горку у ног басмачей, старший из них зло спросил:
— Где пулеметы?
Строй молчал. Малый растерянно посмотрел на бойцов и повторил вопрос:
— Где наши пулеметы? Вы слышите?
Никто не ответил.
Молчание испугало прапорщика. Он понимал, что исчезновение пулеметов басмачи могут расценить, как его,
Малого, подвох, а ему хотелось, ему надо было показать себя честным предателем. И он с кулаками бросился на своих подчиненных и заорал в исступлении:
— Пулеметы! Где пулеметы?
Кричал и ругался Малый, шипели и грозились басмачи, но* безуспешно. Тот, кто скрыл от врага оружие, молчал, а остальные не знали.
Тогда по приказу Халходжи бойцов стали вязать, и первому скрутили руки начальнику заставы Малому. Может быть, в это мгновение он почувствовал, что просчитался, однако поворота назад уже не было. Прапорщика волокли на мост, и ни просьбы, ни клятвы его не действовали. Лучше уж было идти самому, как это делал старый Бурибай-Мерген, чем волочиться под ударами басмаческих нагаек.
Ка мосту пленных остановили. Остановили на том самом месте, где был Халходжа. Снова прозвучал вопрос:
— Где пулеметы?
В налитых кровью бешеных глазах курбаши можно было легко прочесть приговор. И люди прочли: смерть! И все-таки молчали.
— Вы заговорите, собаки!
Рука Халходжи ухватила ближнего — прапорщика Малого, — и прежде чем он успел вскрикнуть, кривой нож по самую рукоятку влился ему в грудь. Курбаши был опытен — удар угодил в сердце. Обливаясь кровью, Малый рухнул на настил моста, и тут же услужливые нукеры поволокли его к перилам, перекинули через них, и тело с шумом плюхнулось в реку.
Первый удар не помог Халходже. Смерть Малого не напугала бойцов, не развязала языки. И он решил прибегнуть к помощи бога. Возможно, ему подсказал это верное «средство» стоявший за его спиной седобородый Аман-палваи. Басмачи привели из кишлака писаря сельсовета старого Мирзу. Не по собственной воле, видно, взялся он за роль проповедника: слева и справа его подталкивали вооруженные йигиты. Тощее тело Мирзы, облаченное в ветхий овчинный тулуп, покачивалось не то о г порывов ветра, не то от бессилия. А может быть, он притворялся, как это делал Малый, — люди подозревали писаря в тайной связи с басмачами. Как бы то ни было, но он едва тащился к мосту, и ноги у него дрожали. И книжка в руках плясала, и очки едва держались на носу. Представ перед пленными, он глухим, едва слышным голосом произнес продиктованную ему заранее фразу:
