Председательствующий:
«Герер!»
Герер встает.
«В деревне Мачково вы были?»
«В январе сорок четвертого».
«Поджигали деревню?»
«Ротой была сожжена эта деревня».
«Скотки!»
Скотки встает.
«Скотки, вы участвовали в сожжении деревни Мачково?»
«Участвовал…»
Изобличает карателей и старый колхозник В. Е. Егоров из той же деревни Мачково:
«Двоих знаю, фамилий не могу назвать! — Указывает на Герера. — Дере!»
Герер вскакивает, поправляет:
«Герер!»
Скотки руку тянет сам:
«Я, я у него обедал! Он меня знает!»
Герер признает, что участвовал в поджоге Мачково, но не признает, что знает Егорова, а тот смотрит на него пристально:
«Ну да, этот… Точно, точно…»
Плачет сорокадевятилетняя колхозница в темном платочке, Стогаева Александра Павловна, из деревни Заполье, Плюсского района: «Гнали нас, потом поехали в совхоз «Андромер»… Много было… Не могу сказать!.. — Сдерживает слезы, продолжает: — Я маленько отошла от дороги, с девочкой… А муж был застрелен… Наших, запольских, восемь или девять было расстреляно… А в других деревнях — это я не могу сказать, не знаю…»
«Что с деревнями делали?»
«Жгли!.. Заячье Дуброво, Милютино, Заполье, Вошково (называет другие деревни) — жгли!..» — Плачет, утирает нос платком.
«Около деревни Заполье лагерь русских военнопленных был?»
«Был… Я один раз наварила картошки, послала своего мальчика туда, его ударили, мальчик убежал… Помирали пленные от голодухи, а сколько — я не могу сказать!..»
Объявляется перерыв на пятнадцать минут.
Плачет двадцатипятилетняя женщина, Анна Ивановна Лукинина, из деревни Шилово, Порховского района. Она работала в Порхове на хлебопекарне.
«Ноябрь, сорок третий год, — приходят немцы, всех в избу загоняют. Мы пошли к старосте — человек восемьдесят сначала было… Нас в избу загнали, будто бы проверять документы… Они заперли нас, пулеметы на окна нацелили, бросили в окна три гранаты. У меня сразу дочку убили… Потом подожгли избу… Когда две гранаты бросили, дочку убили, я уже ничего не понимала больше… Как меня вытащили, кто в живых остался, не знаю, только немцев уже не было никого… Мать сожгли и двух детей моих…»
Плачет… Суд и сотни людей в зале молчат, ждут… Женщина в зипуне и платочке плачет, пересиливает себя, прерывающимся голосом произносит:
«Сорок восемь человек погибло всего, двадцать два или двадцать три — детей… Нас — под видом партизан, а у нас партизан не было никого. Осталось в деревне человек тридцать…»
«Что еще знаете о зверствах?»
«А больше ничего не знаю, не видела, а вот только в деревне Курышкино двадцать два человека тоже… Сразу же!»
Зал молчит напряженно, тишина полная.
«Садитесь, товарищ Лукинина… Свидетель Астафьев Петр Евстафьевич, что можете показать?»
Работник лесхоза, хозяйственник, 1887 года рождения, встает, застегивает на крючки овчинный свой полушубок.
«Очень долго жгли поселок наш Струги Красные. Поселок не горел, снег лежал. Ходили с факелами, керосином обливали… Я вот остался в Стругах, в землянке прятался… А населения в Стругах около пяти тысяч было. Сожгли все дома. Били палками, отправляли в Германию. При Стругах осталось всего около ста человек… Брат Астафьев Василий жил в двенадцати километрах, в лесе, хотел выйти за продуктами, прошел с девочкой, лет двенадцати. Попались немцы, позвали его, ему: «Показывай, где остальное население или партизаны!..» Ему руку отрубили, он не сознался. Тогда ему руку вторую и ноги отрубили, и голову, и в огонь бросили. Ему семьдесят три года было…»
«В феврале сорок четвертого года были расстрелы?»
«Из тюрьмы взяли: «Кто хочет в Германию? А кто не хочет — тот на машины!» И увезли тех, и отвезли около моста, семь километров, расстреляли сорок четыре человека… Трупы нашли саперы наши, уже позже… Зять мой там был, двоюродный, из Лудони, и другие…»
Воробьев Спиридон Иванович, 1880 года рождения, сапожник из совхоза «Андромер», Плюсского района:
«Малые Льзи — сожгли живьем, и Большие Льзи… Деревня Милютино — видел, когда жгли, восемь километров от нас… Одного я знаю: а вот он, с краю сидит!»
Показывает на Зоненфельда. Прокурор:
«Зоненфельд!»
Тот встает.
«Вы были там?»
«Нет».
«А вот он вас узнает, и в показаниях ваших сказано, что вы были в этой деревне». Обращается к свидетелю: «Что они там сделали?»
«А ничего, — отвечает старик, — только сожгли!»
Слышен шум в зале.
«Вы в какой деревне видели?»
«В деревне Полость».
«А больше нигде не видели?»
«Нигде… А вот они были тогда, у старосты он был, яйца собирали…»
Председательствующий:
«Зоненфельд, было это?»
«Возможно. Если в районе Плюссы, то это было!»
Шум в зале. Зоненфельд садится, мрачный… — Свидетельницы Т. М. Михайлова, Е. А. Малышева, свидетель В. И. Иванов рассказывают о подобных же зверствах при сожжении деревень Малые Пети, Заполье, Кузнецове. Выступают другие свидетели: у меня нет возможности привести здесь все мои записи.
Оглядываю публику в зале. Плачут, тихонько вытирают слезы многие женщины — молодые и старые ленинградки, Сидящие в модных пальто и в ватных рабочих куртках. Острого, сверлящего взгляда не отрывают от каменных лиц подсудимых старые и молодые, объединившиеся в двух-трех рядах, партизаны.
Хмур и бледен академик Тарле. Забыли свою работу — стоят в проходах и присели в первом ряду фотографы; молодая художница, уткнув локти в большой, раскрытый на коленях альбом, сжимает виски ладонями. Офицеры, прошедшие сквозь все испытания войны, быть может побывавшие в начале сорок четвертого года, как и я, на Псковщине, и на Порховщине, и под Лугой, — сидят насупленные. Один нервно перебирает пальцами ордена и медали, завесившие всю его грудь, и слышу легкое позвякивание металла — так тихо в зале… А сколько тысяч свидетелей могли бы еще присутствовать здесь, рассказывать так же, как вот эти? А сколько злодеяний, не вскрытых судом, утаено преступниками, сидящими на скамье подсудимых? А есть ли хоть один кто-нибудь в зале — блокадник ли, колхозник, партизан или солдат Ленинградского фронта, кто не вспоминает сейчас своего брата или отца, свою дочь или сына, погибших в эту войну здесь, в Ленинграде, или на территории Ленинградской области?..
Если б собрать в один пучок горькие мысли всех здесь сидящих — какой страшной силой обладало бы это незримое излучение!
Прокурор обращается к Ремлингеру. Тот встает.
«Подсудимый Ремлингер, вы теперь верите, какой мир несла ваша армия народу?»
«Глубоко потрясен тем, что здесь слышал… Какой большой позор нанесен Германии этим!..»
«Все это в «вашем» районе!»
«Я должен подчеркнуть, что большинство все же не в моем районе, но я должен подчеркнуть, что я не давал таких приказов».
«А почему вы не слышали тогда этих стонов?»
«Прошу поверить, что я обо всем этом ничего не знал!»
В зале смех — иронический, недобрый смех.
«Вы там бывали?»
«В феврале, когда все это происходило, я уже не был комендантом и я не мог знать».
«Это было и в ноябре, и в декабре… Вы, как генерал, за зверства своих подчиненных отвечаете или нет?»
«Отвечаю только за то, что делали мои войска, которые были мне подчинены… если мне это было известно!»
Шум в зале и возглас:
«Ах вот оно что!..»
Вечернее судебное заседание окончено. Объявляется перерыв до одиннадцати часов завтрашнего дня.
Несудимые пособники
31 декабря. Выборгский Дом культуры. Четвертый день процесса
Заседание открылось в одиннадцать часов тридцать минут, суд опоздал на полчаса. Публики — половина зала. Подсудимые сегодня молчаливы. У Зоненфельда вид обреченного, он бледен, самоуглублен. Дюре сегодня уже не пересмеивается с Герером, как вчера до заседания суда.
Свидетельские показания дает предатель Сердюк Николай Иванович, родившийся в 1917 году в Чкаловской области (поселок Второй Губовский), работавший там в зерносовхозе. Сердюк сотрудничал с немцами, служил в немецкой комендатуре в Крестах, неподалеку от Пскова.
