И души людей начинают расцветать вместе с весенней природой. В глазах есть и доверчивость, и довольство; в движениях и жестах — уверенность и спокойствие. И гатчинцы всем, что в их силах и возможностях, стремятся отблагодарить родную Красную Армию, принесшую им счастье освобождения. К Первому мая они собрали для воинов Красной Армии много сотен подарков — здесь и баяны, и кисеты, и бритвенные приборы, и все то, что удалось сохранить от немецкого грабежа. Перед тем на воздушную эскадрилью гатчинцы собрали сто пятьдесят тысяч рублей наличными деньгами и на восемьдесят тысяч рублей ценностей. Когда же в ответ на этот благородный поступок они получили телеграмму, выражавшую благодарность Красной Армии, то собрали еще сто восемьдесят пять тысяч рублей деньгами и на восемьдесят пять тысяч ценностей.

Но самую главную помощь Красной Армии гатчинцы стремятся принести своим неустанным трудом. Гатчинцев теперь уже не три тысячи человек, их уже много больше, потому что с каждым днем из эвакуации, из Ленинграда и области возвращаются в родной город те, кто был разлучен с ним войной.

По асфальту гатчинских улиц катаются на детских велосипедах школьники.

Над Гатчиной кружатся учебные самолеты, а бомбардировщики и истребители проносятся к далекому фронту откуда-то из-под Ленинграда — и местные жители приветливо машут им кепками и косынками. На Серебряном озере, против руин дворца, качается лодочка рыбака. В аллеях парка таятся только те молодые партизаны и партизанки, которым можно теперь быть просто влюбленными. В служебные часы они работают в городских учреждениях и предприятиях, и медаль «Партизан Отечественной войны» — самое почетное отличие в Гатчине.

Весна. Первая подлинная, великолепная весна в городе. Свободно и вольно дышится. И русские песни, подхваченные теплым ветерком, летят над парками и садами свободной Гатчины.

В воскресный день — По неразминированной реке — Вниз по течению — В «Красной стреле» — Москва−Ярославль−Ленинград

(Ленинград, Нева, Москва, Ярославль, Ленинград. 15 мая — 13 июня 1944 г.)

15 мая. Ленинград

Впервые в этом году страстно захотелось провести день в доброй, хорошей прогулке, отвлечься от всяких дел, от неизменно обуревающих дум о войне.

Прошлогодний май! Я вспомнил себя ползущим от опушки иссеченного леса к полузатонувшему в болоте ржавому танку, под которым был командный пункт роты, только что отразившей контратаку врага. Синий цветок, попавшийся мне на пути, показался тогда выросшим только для насмешки над людьми, мечтающими о единении с природой.

Нынче фронт далеко от города.

Против Казанского собора, на Невском, остановился двенадцатый номер трамвая. Случайным взглядом я прочел на вагоне: «Большая Охта — ЦПКО».

«Неужели уже до парка культуры ходят?..» Не раздумывая вскочил в трамвай…

Центральный парк культуры и отдыха. Острова! Сколько праздничных летних дней было проведено там! Сколько легких воспоминаний! Но как далеки они! За время войны на Петровском, на Елагином островах, на Стрелке мне не пришлось побывать ни разу…

Трамвай медленно вполз на мост лейтенанта Шмидта. Военные корабли, простоявшие у гранитных набережных всю блокаду, теперь уже не покрыты маскировочными сетями, не испещрены затейливыми мазками пестрого камуфляжа, — этой весной их впервые выкрасили в строгий, присущий им темно-стальной цвет. Они снова приобрели грозную военно-морскую осанку, в них снова — стремительность, легкость, отъединяющие их от спокойной архитектуры высящихся за ними дворцов. Эти корабли теперь уже не кажутся неизменной, стабильной принадлежностью города, им уже тесно здесь, на речной воде, им нужно сечь морские, рыжие, рушащие пену валы…

У Ростральных колонн работницы заботливо распахивают землю уже не под огороды, а под клумбы для левкоя и резеды. На Съездовской улице, там, где еще недавно в огромном доме зияли пробоины от снарядов, теперь в окнах, выложенных из свежего кирпича, греются на подоконниках выздоравливающие после долгого лечения красноармейцы. Они смеются, куря и пошучивая с проходящими под окнами девушками… За Тучковым мостом весь мусор и железный лом убраны с зеленеющего стадиона имени Ленина, эллипс его беговой дорожки присыпан желтым песком. Увечья в асфальте сглажены, заровнены, их не замечают прогуливающиеся с офицерами девушки в изящных туфельках…

Проветриваются пустовавшие почти три года квартиры. Вернувшиеся в Ленинград жители заменили потемневшие листы фанеры кружевными занавесками, выставили на подоконники цветочные горшки с чуть занявшейся зеленой завязью.

Трамвай не дошел до ЦПКО. Петля оказалась возле Барочной улицы, там, где разъятая фугаскою школа высится над пепелищем сожженных деревянных домов.

Дальше идет одиночный подвозной вагон, для тех, кто живет на окраине города, и для устремляющихся из города к Петровскому острову «огородников», что везут с собою кирки, и лопаты, и рюкзачки с семенами. Здесь, на Петровском, пустыри на месте разобранных на дрова в дни блокады домиков распаханы чисто и гладко. Среди грядок, радуясь жаркому солнцу, мирному дню, копошатся сотни привольных людей. Оголенные руки и плечи их трогает, первый загар…

Вот и последний — через Малую Невку — мост к Елагину острову. До сих пор этот остров был военного зоной, особо укрепленным районом города. Парк для прогулки закрыт и сейчас, но теперь потому, что надо же все в нем привести в порядок. Воинские части ушли отсюда. Раны от бомбежек, обстрелов, пожаров в парке еще не залечены.

Перейдя безлюдный мост, вижу торчащие из береговой отмели обрубки бревен, на которых когда-то зиждился белоколонный воздушный павильон пристани-ресторана. Черные головни, разметанный кирпич фундамента…

Девушка-матрос с винтовкой стоит на часах, охраняя пустующие строения в глубине парка. Тиной затянуты пруды, на которых когда-то сновали армады шлюпок и яликов. Травой заросли аллеи. Там и здесь они пересечены траншеями.

Последняя, шарообразная, морская мина лежит на том месте пляжа, где когда-то я провел день, развалясь в шезлонге. На средней аллее, среди насыпей, оставшихся от убранных огневых точек, одинокой, забытой всеми кажется прекрасная бронзовая фигура обнаженной девушки, устремившей на бегу легкую руку вперед. Ее бронзовое тело, символ красоты, противоречит жесткой суровости нарытых вокруг блиндажей.

Медленно бреду по безлюдным аллеям к Стрелке. Вот и два каменных льва.

Справа и слева от каждого высятся громадные доты. Вдоль полукружья парапета, ограничивающего Стрелку, чернеют норы входа в подземные блиндажи. По ступенькам спускаюсь в левый дот. В нем еще недавно стояло тяжелое морское орудие. Сейчас здесь пусто. Над обращенной к взморью прямоугольною амбразурою сохранилась надпись: «Щеголь» — фамилия того командира расчета, который все время блокады жил здесь, глядя вместе со стволом своей пушки сквозь амбразуру на ровную линию горизонта.

Ласковая голубизна залива — чиста. Ни паруса, ни парохода, только под самым горизонтом черные силуэты похожих на застывшие корабли фортов.

Выхожу из дота. Сердце радуется: как хорошо, что эти дзоты и доты пусты! Нет больше надобности здесь ни в пушках, ни в траншеях. Эта голубая вода уже не таит враждебных городу тайн. Ни подводная лодка, ни торпедный катер, ни лазутчик врага на лодочке-душегубке уже ни рискнут подобраться к городу под покровом ночи. Впереди-Кронштадт. Там вновь безраздельно господствует славный Балтийский Краснознаменный… Ходят тральщики, выбирая немецкие мины, скоро вновь широко распахнется окно в Европу.

Под деревом, у шлюза, соединяющего пруд Стрелки с течением Средней Невки, неожиданно замечаю велосипед. Ага, значит, еще какой-то человек бродит здесь, в безлюдном Елагином парке, наслаждаясь спокойным праздничным днем!

Вот он — стоит под шлюзом, обнаженный до пояса. Наклоняется над водой, выпрямляется и сбрасывает что-то блестящее в ящик из-под снарядов, лежащий у самой воды! Подхожу ближе, переступаю через аккуратно сложенный на траве китель морского офицера с погонами капитан-лейтенанта и вижу: загорелый здоровяк ловит сеткой рыбешку, — мелкую серебристую колюшку, поминутно подплывающую косяками под самый шлюз…