Так прошел, наверное, целый час, мой разум постепенно выбирался из потемок, когда в лавку Акбара вошла она, Черкешенка. Не знаю, что меня поразило в первую очередь: ее ли прекрасное открытое лицо (лишь черный шелковый шарф был наброшен на ее светлые волосы), ее ли тонкий стан, необычный для этих мест, где в женщинах ценится дородство, или двусмысленность, проскользнувшая в обращении к ней Акбара — спокойного, без заискивания: «Ваше Высочество!»

Сопровождавшая ее служанка была простой крестьянкой, каких много, с замедленными движениями и не сходящим с лица веселым выражением. В руках она держала плоский предмет, завернутый в старую простыню.

Взгляд мой был, судя по всему, слишком настойчив, поскольку Черкешенка подчеркнуто отвернула лицо; видя это, Акбар с важным видом сообщил мне:

— Ее Высочество принцесса Нур, вдова эмира Аладина, племянника падишаха.

Как ни старался я отвести взгляд, ничего не получилось, любопытство пересилило. В Каире всем была знакома трагическая судьба этого Аладина. Он принял участие в братоубийственной распре, расколовшей наследников султана Баязида. В какой-то момент ему вроде бы даже удалось одержать победу, овладеть городом Бруссом и даже угрожать Константинополю. Но его дядя Селим[37] оказался удачливее. Придя к власти, он безжалостно перерезал всех братьев и казнил каждого десятого человека из их рода. Аладину удалось бежать и укрыться в Каире, где его приняли с почестями. Ему отвели дворец, дали слуг; по слухам, он готовился с помощью мамлюкской империи, персидского Софи и могущественных тюркских племен совершить переворот в самом сердце Анатолии.

Удалось бы этой коалиции одолеть грозного Селима? Этого никто не узнает, поскольку четыре месяца спустя после приезда в Каир Аладин был унесен чумой. Ему не было и двадцати пяти лет, он только что женился на прекрасной Черкешенке, дочери военного из его охраны, в которую влюбился. Султан Египта, опечалившись смертью принца, сам прочел молебен по усопшему. Были устроены грандиозные похороны, поразившие всех тем, что обряд совершался по оттоманским обычаям, редким в Каире: лошади Аладина шли с обрезанными хвостами и перевернутыми седлами, на носилках над телом усопшего лежали его тюрбан и сломанные стрелы.

Два месяца спустя султан вернул себе дворец, предоставленный ранее Аладину, чем вызвал порицание со стороны простого люда. Вдове было выделено скромное жилье и содержание, столь незначительное, что она была вынуждена продавать те ценные вещи, которые остались у нее после смерти мужа.

Все это я знал и раньше, но тогда это не имело для меня какого-то особого значения. В этот момент я услышал резкий, но исполненный достоинства голос Нур:

— Принц у себя во дворце строит планы, не зная, что в то же самое время в какой-нибудь лачуге ткач уже занят изготовлением его савана.

Она говорила по-арабски, но с тем черкесским акцентом, который без труда распознается каирцами, поскольку он присущ султанам и мамлюкским военачальникам. Не успел я ответить, как вернулся Акбар, оценивший принесенный ею предмет:

— Семьдесят пять динар.

Кровь отлила у нее от лица.

— За единственную в своем роде вещь!

Это был гобелен ручной работы с поразительно четким рисунком, вставленный в деревянную резную раму. На нем была изображена стая волков, бегущая к вершине заснеженной горы.

Акбар взял меня в свидетели:

— Ее Высочество говорит чистую правду, но моя лавка ломится от ценных вещей, которые я вынужден распродавать по сниженным ценам. Покупателей раз, два и обчелся. — Я вежливо кивнул. Ободренный моей поддержкой, он продолжал: — За тридцать лет, что я занимаюсь своим делом, этот год самый плохой. Люди боятся показать, что у них водятся деньжата, из страха быть обвиненными в сокрытии богатств и потерять их. На той неделе по доносу задержали певицу. Султан самолично допрашивал ее, а его охрана сдавливала ей ноги. Из нее удалось вытянуть сто пятьдесят золотых монет. — Помолчав, он продолжал: — Заметьте, я прекрасно понимаю, почему наш повелитель — храни его Господь! — вынужден так поступать. Порты перестали давать казне доход. Из-за португальских корсаров в Джидду уже год как не заходят суда. Да и в Дамиетте не лучше. Что до Александрии, итальянские купцы покинули ее, потому как торговля там замерла. Подумать только, в прошлом в этом городе было шестьсот тысяч жителей, двенадцать тысяч лавок с пряностями, открытых до позднего вечера, сорок тысяч евреев, плативших джизью[38]! Сегодня — и это факт — Александрия дает казне меньше, чем получает из нее. Что мы имеем в итоге? Брожение в войсках, которым полгода не выдавали мяса, и султана, нуждающегося в деньгах и прибегающего к крайним мерам.

Вошел покупатель, и наша беседа прервалась. Акбар пошел ему навстречу, извинившись перед нами. Принцесса собралась уходить, но я удержал ее:

— Сколько ты надеялась выручить?

— Не меньше трехсот динар.

Я попросил разрешения взглянуть на гобелен. Про себя я уже принял решение купить его, но сделать это, не взглянув на него, — более походило на милостыню. Однако и рассматривать его слишком пристально я не хотел, чтобы она не подумала, будто я желаю нажиться на нем позже. Словом, я бросил на гобелен беглый взгляд и проговорил:

— Триста так триста. Я беру.

Однако она раскусила меня:

— Женщине не пристало получать подарки от мужчины, которого она не может отблагодарить.

Слова были резкие, чего нельзя было сказать о тоне. Я притворно возмутился:

— Речь не идет о подарке. Я покупаю, потому что мне это дорого!

— Но почему?

— С ним у меня связано воспоминание.

— Ты же впервые видишь его!

— Порой достаточно одного взгляда, чтобы что-то стало для тебя незаменимым.

Она залилась краской. Наши взгляды встретились, наши уста приоткрылись. Мы уже были друзьями. Служанка, еще больше повеселевшая, сновала между нами, прислушиваясь к нашим словам. Мы назначили друг другу свидание: в пятницу, в полдень на площади Эзбекия.

Со времени прибытия в Египет я ни разу не пропустил торжественной пятничной молитвы. И вот это произошло, а я не испытал особых угрызений совести. В конце концов именно Создатель сотворил эту женщину столь прекрасной и ниспослал ее мне на моем пути.

Медленно, по мере того как заканчивалась молитва в мечетях, заполнялась народом площадь Эзбекия. У каирцев вошло в привычку собираться здесь, чтобы поиграть в кости, послушать зазывал, а то и провести вторую половину дня в злачных заведениях на прилегающих улочках, заманивающих более коротким путем в Рай.

Черкешенки еще не было, и я смешался с толпой, окружившей человека, выступавшего с ослом. Ротозеев все прибывало, я посматривал вокруг, не мелькнет ли знакомое лицо, а также на солнце в надежде, что оно хоть немного умерит свой жар.

Бродячий артист и его осел исполняли танец, так что было трудно понять, кто кому подражает. Затем человек принялся разговаривать со своей скотиной и сказал, что султан намерен предпринять большое строительство и для перевозки извести и камней собирается реквизировать всех каирских ослов. Осел тут же упал на землю, перевернулся на спину копытами вверх, надул живот и закрыл глаза. Плут стал оплакивать перед зрителями потерю осла и просить денег на покупку другого. Собрав несколько десятков монет, он заявил:

— Не думайте, что мой осел издох. Этот обжора, зная мою бедность, притворился мертвым, чтобы я собрал немного денег и купил ему поесть.

Схватив палку, он обрушил на осла град ударов.

— А ну вставай!

Но осел не двигался. Тогда шарлатан обратился к зрителям:

— Каирцы, султан только что издал указ: все население обязано завтра выйти на улицу и встречать его торжественный въезд в столицу. Ослы реквизируются для знатных дам.

Осел тут же вскочил и принял гордый и радостный вид. В толпе раздался хохот.