Он научил меня понимать их, улавливать разницу, интерпретировать ее. Он говорил, что там, во дворце Долмабахче, у нас была возможность потрогать руками историю тех, кто жил там до нас. Он дотрагивался до мозаики, до терракотовых фигурок, до фарфора как музыкант дотрагивается до своего инструмента. Он рассказывал мне о Византии, о Риме, о Греции, о персах. О китайской империи. Об Индии.

Селим выделил меня среди других. У него не было сексуального интереса ко мне. Иногда он гладил меня по щеке или обнимал меня, но это было всего лишь отражение его глубокого одиночества. Селим-бей был одинок даже тогда, когда на приемах его окружали сотни людей, расхваливая его ум, его мудрость, его близость к нашему господину султану.

Но он выбрал меня. Он разговаривал со мной в тот вечер, когда свергли султана. Потом он всю ночь объяснял мне вещи, которые считал самыми важными для выживания в этом маленьком мире, полном интриг, ревности, могущества и нищеты. Он сказал мне, что ему жаль уходить из этого мира, потому что ему хотелось бы видеть, как я расту, а потом он тихо скончался. Думаю, что он принял отвар трав, заготовленный во дворце. Он, видимо, пришел туда и попросил изготовить отвар. Никто не решился отказать ему. Может быть, кто-то подумал, что султан не хотел уходить из Долмабахче.

Но те времена быстро ушли в прошлое. Я провел в Военной академии пять лет. Там я завел себе несколько друзей, не очень много, ведь к этому времени меня приучили к одиночеству, вести себя скрытно, никогда не выдавать свои мысли. В ночь своей смерти Селим-бей показал мне, что такое поведение не имеет смысла. Он открылся для того, чтобы я смог услышать его последний наказ. Все мы рано или поздно должны умереть и, умирая, должны отчитаться за наше поведение. Прежде чем нас начнут судить там, наверху, нас должны оценить те, кто остается после нас.

Я очень сожалел о смерти Селима. Ведь он был моей единственной семьей. В известной степени он был моим отцом, моей матерью, моими братьями. Я не знал, что значит иметь их, и он заменил мне их. И у него это очень хорошо получилось, так, по крайней мере, мне казалось.

С того самого вечера я узнал, что такое боль, страх перед неизвестностью и ощущение того, что все изменится, что вокруг нет ничего стабильного, и ты всегда идешь по краю пропасти. Однако не могу сказать, что это не нравилось мне, потому что меня приучили к монотонному существованию без начала и конца, как если бы Долмабахче находился внутри французских часов, а султан, наш господин, был нашим часовщиком.

Один султан вышел через дверь, а другой вошел в нее. Тем не менее в ту ночь Высокая Порта закрылась навсегда, оставляя за собой долгий период завоеваний, мечтаний, мести и страстей. Селим-бей унес с собой невероятный багаж, потому что он был свидетелем многих событий, изменивших мир. О некоторых из них — немногих — он рассказал мне, но я уверен, что при этом он раскрыл передо мной далеко не все, словно боялся, что я смогу узнать много запрещенных истин.

Поэтому то, что он рассказал мне незадолго до своей смерти, мне очень помогло, чтобы понять новый мир. Он показался мне поначалу очень враждебным, но потом я понемногу привык к нему.

Как я сказал выше, я провел пять долгих лет в академии. Парадоксально, но для меня это была свобода. Я находил нечто новое буквально во всем. Мне все было интересно. Даже учеба. Сам факт познания нового меня восхищал.

О своем секрете я никому не рассказывал. Никто не должен был знать, что я армянин. Это осталось только между Селим-беем и мной. Для всех я был Халил-беем из Долмабахче. Не то чтобы меня принимали за османского аристократа, но на меня смотрели с уважением, ведь там, во дворце, нам дали всестороннее образование, в том числе обучили фехтованию, плаванию, верховой езде и борьбе. Во всех этих дисциплинах я выделялся с лучшей стороны, и капитан, ответственный за мою подготовку, хвалил меня за мой быстрый прогресс.

В год моего окончания академии нам прочитали несколько лекций о ситуации в Турции. Говорили о единстве, о политике и прогрессе. В этом была философия Комитета. Комитета за единение и прогресс.

Много говорилось также о внутреннем враге. Об армянах. Нажимали на то, что армянский народ не был верен своей стране. Мы, будущие офицеры, должны знать, кто является нашими врагами, а также научиться пользоваться инструментами для борьбы с ними и решения всех проблем.

Однажды полковник пришел к нам в сопровождении другого офицера подполковника Васфи Басри и человека в штатском доктора Бехаеддина Шакира.

Они говорили без обиняков. Начали с того, что рассказали о критической ситуации в стране. Потом изложили возможные решения. Шакир подчеркивал, что, если Турция хочет выжить, у нее нет другого выхода, кроме как „очиститься изнутри“. Это были его слова. Потом он пояснил свою мысль. Надо уничтожить всех армян. Внутри и вне Турции. Как бы там ни было, это оставалось внутренним делом Турции.

Я думал, что они, возможно, знали очень много обо мне. Они могли найти где-нибудь секретные архивы. Селим-бей говорил мне об этом. Должна быть какая-то страница, в которой один служащий соберет данные всех докладов, подготовленных офицерами после их „подвигов“. В докладе будет сообщено: „Халил-бей, доставленный из… раса — армянин, передан для услуг личного характера во дворце“.

Может быть, будут и более конкретные данные. Рассказано об обстоятельствах пленения. Может быть, указан поселок, деревня, город, где все это произошло. Кто был командиром части. Кто меня передал. Может быть, он еще жив. Я мог бы попытаться найти его, чтобы он рассказал мне что-нибудь… Потом поехал бы на то место. Нашел бы стариков. Они никогда это не забудут. Я поговорил бы с ними. Они бы изложили мне свою точку зрения „А, да! В 1895 году! В феврале или в марте! Да, да, я помню! Не знаю зачем, но появились военные, захватили поселок. Много народу погибло. Пропало трое, четверо, два мальчика и пять девочек…“

Старик посмотрит на меня: „А ну-ка, встань в профиль. Да. Ты — из рода Замарянов. Нет, нет! Ты — из Кафидянов, или… дай-ка я присмотрюсь… Точно. Точно. Сейчас я вспомнил. Ты наверняка сын Оганесяна. Совершенно верно. У тебя тот же профиль, те же глаза. Его сын тогда пропал. Мы уже посчитали его мертвым. Никто не хочет признавать, что его любимый сын стал мусульманином, что его воспитывали, что его пытали или еще черт знает что делали. Лучше уж считать человека мертвым. Мы ведь знали, что похищенных мальчиков и девочек увозили и превращали в новую аристократию османов. Никто не хотел признаваться себе в этом“.

Да. Такие мысли приходили мне в голову, пока член Комитета говорил и говорил о Турции. Об обновленной Турции, когда эта проблема будет решена. Он говорил о нас, об армянском вопросе.

Так проходили дни в академии, в интернате, в больших спальнях с ровными рядами коек, безупречно заправленных, без единой складки, как того требовал советник майор фон Рихтер. Там, в Пруссии, по-другому нельзя. Все точно, соразмерено, все под строгим контролем. Как по-другому можно представлять себе жизнь? Вот это сюда, это — туда, а то — на то место. И только так.

Вот именно. Армянский вопрос. С каждым днем я все острее чувствовал, что являюсь частью этой проблемы. Где-то мой брат, или моя сестра, или, может быть, мои двоюродные братья, мои родители, мои дяди — все они представляли собой армянский вопрос. Докладчик все мусолил эту идею. Турция принадлежит туркам и служит только туркам. Мы не можем жить рядом с этой деградировавшей эгоистичной расой. Уничтожить их. Стереть с лица земли. Уничтожить ее следы.

И так день за днем. После военной подготовки, после занятий с оружием, топографии, математики, истории с офицером приходил какой-нибудь человек в штатском. То, что должно было произойти, было необходимо. Может быть, это было неприятно, даже тягостно или в некоторые моменты с этим даже было трудно согласиться, но полезно. Полезно. Полезно!