Алик подняла глаза от исписанных листков бумаги. Мы оба были потрясены, услышав последнее послание Мари.

Для меня оно значило многое. Несмотря ни на что, она шла по следам своей матери Азатуи. Алик приоткрыла дверь в прошлое, и из черной пустоты стали появляться персонажи, неся в руках правду. Это время, похоже, заканчивалось, но на самом деле оно могло еще и продолжаться. Оно могло просто ждать удобного момента, вроде того, что произошел с нами. Я подумал, что Кемаль был способен добраться вплавь до берега, потом вернуться в Трапезунд и в конце концов отомстить за Алик.

В ту ночь я решил, что нельзя мириться с тем, что эта история любви, дружбы, героизма и боли могла бы быть забыта раз и навсегда. Я был обязан найти героев этой истории, услышать их рассказ, разговорить их. Никогда не поздно это сделать — я убедился в этом на примере двух женщин — Мари и Алик Нахудян, которые указали мне направление дальнейших поисков. Еще было не поздно продолжить их.

Поехать в Каир меня уговорила Алик. Никто и ничто не удерживало меня в Стамбуле, а ее в Париже. Мы решили, что, пока не поздно, нам следует поехать к Оганнесу. У него тоже есть свои воспоминания, свое видение этой истории, которую нам следовало знать. Меня очень беспокоило, что воспоминания и опыт этого человека могут быть потеряны.

С другой стороны, я горел желанием познакомиться с ним. Когда Алик сказала мне, что он еще жив, я понял, что этот старик сможет пролить свет на еще непонятные для меня темные моменты.

Да, Алик была права. Нам нельзя было терять ни одного дня. Я позвонил в мое агентство по путешествиям и забронировал два билета на самолет в Каир, вылетавший только в четверг вечером через Дамаск. В те времена все это казалось нам огромным прогрессом. На самом деле, так оно и было, иначе самым надежным способом было бы добираться морем из Стамбула до Александрии. Нам повезло, и уже через два дня мы летели на старом и шумном ДС-3.

Когда мы вылетели из Стамбула, я обратил внимание, что Алик пребывает в смешанном состоянии спокойствия и какой-то внутренней радости. Я почувствовал, что ее желания реализуются, и порадовался за нее. Ее мужество приносило свои плоды, и Алик понимала это. Кроме того, она была счастлива, что нашла меня. И я не мог отрицать очевидного. Эта женщина заменяла мне мать, но в отличие от нее, Алик, похоже, уже полностью преодолела свою боль.

Во время полета мы почти не разговаривали. Ома делала вид, что читает какой-то журнал. Я пытался читать книгу, но не мог сосредоточиться. Я был слишком взволнован, чтобы собраться с мыслями, — за короткое время слишком много вещей изменилось вокруг меня. Я никогда не мог себе представить, что наступит день, когда собственными ушами услышу действующих лиц истории, не только напрямую касавшейся меня, но и повлиявшей на всю мою жизнь.

Когда мы приземлились, Алик пожала мне руку. Она скрывала свою нервозность, но я чувствовал ее состояние. Она была сильной женщиной, но и эмоций, следовавших одна за другой, оказалось очень много.

Выйдя из самолета, я глубоко вздохнул. Ночь в Каире была тихой, без малейшего дуновения ветерка. Такси отвезло нас до Гелиополиса и остановилось перед домом, окруженным садом. В нем жил Оганнес Нахудян. Свет на первом этаже говорил о том, что нас ждали.

Нам не пришлось нажимать на звонок. Молодой мужчина лет тридцати пяти подошел к двери, чтобы открыть калитку. Это был не кто иной, как Дадхад, крепко обнявший Алик. Потом он посмотрел на меня и тоже молча обнял.

Мы быстро прошли по засыпанной гравием дорожке до портика дома. Там нас ждала небольшого роста женщина с седыми волосами.

Она подошла к Алик и поцеловала ее в обе щеки. Потом внимательно посмотрела на меня и проделала то же самое.

Она представилась женой Оганнеса Норой Азатян, — Алик рассказывала мне о ней. Нора очень естественно взяла меня за руку и провела внутрь дома. Мы поднялись по лестнице, и Нора зашла в спальню передо мной. Там был Оганнес Нахудян, человек, при воспоминании о котором на глазах моей матери неизменно появлялись слезы. Он сидел в инвалидной коляске, ноги его были укрыты изящным покрывалом.

Он обнял меня как своего сына. Я увидел, как этот мужчина разрыдался. Я понимал, что он видел не меня, а свою сестру Мари. Некоторое время я простоял подле него, держа его за руки.

Не буду подробно останавливаться на том, как меня принимали. Создалось впечатление, что меня воспринимали как своего рода блудного сына. Мне задавали тысячи вопросов о моей матери. Они хотели все знать, и Оганнес винил себя за то, что так и не повидал ее.

Потом я узнал от Норы, что он тоже почти никогда не говорил о тех страшных днях. И все-таки несколько недель тому назад, почти совпав по времени с появлением Алик, он начал диктовать Дадхаду заметки — мемуары о тех днях. Как сказала Нора, именно Алик настояла на том, чтобы он стал диктовать свои мемуары.

Мы проговорили до рассвета. Потом опустили жалюзи и мне сказали, что надо попытаться немного поспать. Меня определили в большую спальню с высокими потолками и огромным вентилятором, как бы подвешенным к чистому небу.

Кто-то постучал в дверь. Это была Нора. Она с улыбкой вручила мне кожаную папку. Потом молча закрыла дверь.

Я подошел к кровати, зажег настольную лампу, осветившую комнату зеленоватым светом, прилег на кровать и надел очки.

Я знал, о чем была речь, и приготовился читать. Сейчас все складывалось в единую картину, как будто время замерло. В моих руках было свидетельство, посланное мне судьбой. Создалось впечатление, что Оганнес осознавал, что мы все сообща выращиваем общее армянское древо.

На свете есть события, о которых не следует забывать. И это одно из них. И хотя я снова испытываю страх и боль, что приходится писать об этом, я считаю, что нужно оставить свидетельство, которым, возможно, воспользуются другие и сделают свои выводы.

Все началось в тот день, когда умерла моя мать. Когда мы хоронили ее, я не представлял себе, что в тот зловещий день я потеряю всю свою семью — отца и сестер Алик и Мари.

Едва закончилась похоронная церемония, мы услышали истошные крики. Они исходили от толпы турок, направлявшихся на кладбище с намерением напасть на нас.

Нам очень повезло, что мы смогли ускользнуть оттуда. Мой отец придумал способ вывода нас до пристани, где его корабль «Эль-Сирга» должен был забрать нас. Там собралось много родственников и самых близких друзей. Отец хотел увезти нас в Одессу. По крайней мере, там нас не достанут турки, ставшие вдруг нашими злейшими врагами.

Эта затея плохо закончилась. Кто-то предупредил турецких жандармов, и как раз в те минуты, когда заканчивалась наша погрузка, по нам начали стрелять без всякого предупреждения.

Я толком не знаю, что произошло. Я помогал моей сестре Мари, когда пуля задела мне голову в районе виска. Я потерял сознание и упал в воду.

Каким-то чудом я не утонул.

Я пришел в себя на берегу, на скале, и Ахмед пристально смотрел на меня. Вся его одежда, так же как и моя, была мокрая — было ясно, что он вытащил меня из моря.

Постепенно приходя в себя, я вдруг увидел, что нас окружают турецкие солдаты. Ахмеда обвиняли в том, что он попытался помочь армянам бежать. Я не знал, удалось ли моему отцу и сестрам убежать — «Эль-Сирга» скрылся в ночной темноте, и туркам не удалось задержать его.

Ахмед очень боялся, что с ним сделают. В Трапезунде командовал секретарь Комитета за единение и прогресс Енибахчели Наил. Я хорошо знал, кто он такой, — мой отец отзывался о нем как о сущем дьяволе.

В первые дни даже турецкие военные не знали со всей определенностью, что именно им нужно было делать. Какой смысл был стрелять в беззащитное мирное население? В казармах было много призывников-армян. Потом нам стало известно, что их неожиданно отстранили от службы в ожидании более конкретных указаний.