Это произошло в те дни, когда в Константинополь пришла весна. Я был тогда почти подростком, но, несмотря на свои юные годы, уже почти десять лет жил при дворце. Я чувствовал, что происходит что-то необычное: вокруг было много беготни, перешептываний, даже вскрикиваний, что для Долма-бахче-Сарай было ненормально.

Меня позвал шеф евнухов Селим-бей и предложил высунуться в окно.

«Сегодня завершается целая эпоха», — прошептал он, когда увидел, как из машин выходят члены Комитета. Я увидел, как слеза покатилась по его лощенной щеке, ухоженной, как у великосветской дамы.

Несколько черных автомобилей остановилось у главного входа. В те времена по городу ездило очень мало автомобилей, так что видеть целый караван машин было довольно странно.

Селим — это в высшей степени благоразумный человек, и не было случая, чтобы его слова были произнесены впустую. Шаркая ногами, он направился в сторону гарема, а я подумал, что для меня, возможно, эти перемены не так уж и плохи.

Согласно книге личного состава, которую мне ни разу не удавалось полистать, дата моего рождения должна приходиться на 1892 год — шеф регистрации личного состава Осман неоднократно называл мне эту цифру. Стало быть, мне должно быть лет семнадцать, хотя про себя я думал, что мне должно было быть больше, лет восемнадцать, а то и девятнадцать. Я ничего не помнил из того, что было ДО этой жизни. Это все равно, как если бы я родился в любом из тех длинных коридоров или же на огромных галерах. До того времени никто не мог ответить мне (и это несмотря на мои интенсивные расспросы!), откуда я родом, кто были мои родители, или, по крайней мере, по какой причине я там оказался. Юноши, находившиеся в таком же положении, что и я, тоже не могли получить ответы на подобные вопросы. Всех нас воспитывали не как слуг, а как лиц, призванных повелевать. Нам стремились дать хорошее образование, следили за правильностью нашей речи.

Несмотря на то, что в последние месяцы ширились слухи, что, мол, в стране что-то происходит, все мы, жившие в Долма-бахче, были уверены, что какие-либо серьезные перемены невозможны. Высокая Порта в течение многих веков господствовала над значительной частью мира, и ничто не могло поколебать тяжелые петли, отделявшие жизнь Абдул-Гамида от прочих смертных. К добру или к худу, но и некоторые «прочие» жили взаперти с внутренней стороны этих «врат».

Тот день изменил не только жизнь свергнутого султана, вынужденного переехать во дворец Хидив в Кубуклу и провести там неопределенно долгий период своей жизни. Поменялась и моя жизнь: в наступившей потом неразберихе было неясно, кто уходит из дворца, а кто остается. Прошло всего несколько часов, и все уже стали говорить, что появился новый султан Резат Мехмет, который получит имя Мехмет Пятый.

Селим-бей вызвал меня и сказал, что мне надо собирать вещи. Я должен пойти со свитой, назначенной для нашего господина султана Абдул-Гамида. Он выглядел очень взволнованным и избегал смотреть мне в глаза. С того далекого дня, когда кто-то привел его во дворец, он тоже не заходил за ту дверь. Ему был известен только тот ограниченный мирок, в котором обитали и мы. Мой же случай был несколько иным. Я был еще почти подростком и порой, рано утром, когда приближался сигнал восхода солнца и мы должны были быстро встать и совершить первую молитву этого дня, в моей памяти возникало лицо женщины, которая проплывала мимо меня как окруженный дымкой призрак, с едва различимыми чертами лица.

Я прекрасно понимал, что это видение было не что иное, как моя мать, которую я никогда больше не увижу в этой жизни. И хотя ее образ был размыт временем, я цеплялся за него, ведь он представлял собой важнейшее звено, подтверждавшее, что я родился в другом месте, вне этих стен, удерживавших меня в этой золотой клетке.

Селим-бей проводил меня до помещения, в котором жили мы, пажи султана. Селим был странным типом. Хотя на его лице был тщательно наложенный макияж, уже угадывались легкие складки, появлявшиеся на коже. По его щеке катилась слеза, выдавая его состояние, — смесь боли и страшной тревога, которые он был не в силах скрыть.

Наш господин султан Абдул-Гамид был свергнут. Эго казалось невероятным, ибо всю свою жизнь он был халифом верующих, хозяином цивилизованного мира и властителем жизни и смерти всех своих подданных на огромной территории империи.

Для Селим-бея, для всех нас, кто был рядом с султаном, все произошедшее было равносильно концу света. Ужасная, неожиданная катастрофа, вызывавшая безмерный страх в наших душах.

Издалека, с Босфора, доносились звуки канонады. Я высунулся в окно и увидел ту часть сада, с которой просматривался въезд. Там слуга таскали огромные баулы, по всей вероятности с личным багажом нашего господина Абдул-Гамида.

Селим-бей, до сих пор сохранявший дистанцию в отношениях со мной и передвигавшийся всегда как статуя, сел на мою кровать и, не в силах скрыть свое отчаяние, закрыл лицо руками. Шеф евнухов всегда мне казался потрясающим человеком. Он постоянно молча бродил по огромным коридорам дворца. Достаточно было одного его вида, его торжественной фигуры, как воцарялся порядок. Мы, пажи, боялись его. Он был абсолютно недоступен, и стоило нам услышать его шаги, как задолго до его появления мы принимали требуемые от нас официальные позы и усердно выполняли поручения или учились.

Селим-бей господствовал над всем. Это был единственный человек, который имел право по своему усмотрению входить в личные покои султана или выходить из них. Находясь там, он железной рукой контролировал рабов и слуг, промывавших или умащивавших маслами и духами белую кожу нашего хозяина.

Именно Селим-бей впервые поручил мне важную миссию. Я должен был упорядочивать, классифицировать и размещать на подносе из тисненного золота награды, медали, банты различных орденов, почетные ленты, перстни в зависимости от дня, месяца и фаз луны, а также перчатки, тюрбаны и фески согласно соответствующих оказий и обстоятельств.

Селим разъяснял мне с безмерным терпением, что с чем соотносится и почему одни орнаменты несовместимы с другими, а также, что предпочитал носить султан в том или ином случае: когда наш господин желал произвести впечатление на какого-нибудь иностранного посла или монарха или когда отправлялся в протокольную поездку; когда он желал переодеться в течение приема или на каком-нибудь очень длинном вечернем мероприятии.

Абдул-Гамид был хозяином всего и всех. В его присутствии не было места ни сомнению, ни малейшему колебанию. Тем из нас, кому доставалось счастье и высшая честь непосредственно прислуживать ему, считали себя привилегированными людьми. И Селим-бей оказал мне доверие, назначив на сверхответственную должность, потому что на ней, также, как и на других, напрямую связанных с господином, сбои не допускались. Я был не больше и не меньше, как ответственным за образ самого султана.

Абдул-Гамид был человеком с переменчивым и опасным характером, Я убеждался в этом с каждым днем. Если все шло прекрасно, без малейшей оплошности, он вел себя так, словно тебя тут не было. Мы носили домашние туфли, подвязанные сзади и подшитые несколькими слоями шелка, приглушавшими, сводившими на нет любой звук шагов.

Если кто-то ронял что-нибудь возле султана или опрокидывал рюмку или даже покашливал, его дела были плохи. Первое наказание состояло в том, что человека окончательно освобождали от должности и направляли на тяжелые работы, вдали от двора султана. Его определяли на кухню, в интендантские склады, отряды вывоза навоза, службу уборки мусора и другие места.

Если же султан высказывал недовольство, если какая-то оплошность или ошибка причиняли султану неудобство, виновника могли избить палками или чем-то еще более тяжелым, и даже упрятать в застенки на долгий срок.

Так что выполнение поручений происходило в обстановке террора, а на самого главу евнухов падала огромная ответственность за его назначения, за возвышение или увольнение тех, чье жизненное предназначение состояло в прислуживании султану.