Потом открыли двери камер. Первые заключенные вышли поспешно, подталкиваемые человеческим потоком, высвобожденным из того ужасного места.

Но не к этому стремились наши захватчики. У них и в мыслях не было освобождать нас. Совсем наоборот. Нас вывели на главный двор пинками, ударами, уколами штыков. И снова угрожали нам. Мне пришлось помочь Гаспару, ведь он почти не мог двигаться. Он опирался на меня, лучше сказать, цеплялся за меня, словно я был его последней надеждой.

По правде говоря, мое положение было не лучше, чем его. Я чувствовал себя одиноким, меня мучили страх, голод и жажда. Но сильнее всего было чувство, что я обманут и растерзан. Как я мог прожить всю жизнь среди таких существ? Убийц и мучителей, переполненных жестокостью, сбрасывающих в нужный момент свою маску и обнажающих в одночасье свою дьявольскую сущность.

Они сотнями кружили вокруг нас, сторожа жалкое и убогое стадо, в которое они нас превратили. Они кричали, что покончат с нами и нашими семьями, они делали жесты в горизонтальном направлении в районе шеи, предупреждая нас о том, что нас ждет.

Нам даже не дали передохнуть. Я видел, как два или три пленника бросались на пол и пытались попить из небольшой лужи, оставшейся после дождя. Я тоже испытывал невыносимую жажду, но отвращение мое было еще большим. И потом, я не хотел оставлять Гаспара, крепко державшегося за меня. Я понял, что я для него единственная связь с устойчивым и известным ему миром. Со мной происходило то же самое, но я прогонял от себя эту мысль.

Нас окружили офицеры на лошадях и сотни вооруженных ружьями солдат. Создавалось впечатление, что это место было чем угодно, но не казармой. Все вокруг вопили и толкали друг друга, пытаясь как можно сильнее усилить контроль за нами.

Ворота открылись настежь, и нас стали выгонять кнутами как скотину, теснить лошадьми, в результате чего мы падали друг на друга.

Нас заставили побежать трусцой. Мы были не в силах. Два пария хромали и отстали, не успевая за всеми. Офицер заорал на них и велел остановиться. Затем приблизился к ним верхом на лошади. Я находился недалеко от них, потому что Гаспар тоже не мог быстро передвигаться. Я видел, как офицер натянул поводья, и я почти упал на двух парней. Офицер, который, кажется, был там старшим, улыбнулся как бы сочувствующей улыбкой. Потом, не меняя выражения лица и продолжая улыбаться, вынул револьвер из кобуры и выстрелил четыре раза. По две пули на каждого.

В те моменты было слышно только эхо от этих выстрелов. Даже турецкие солдаты остолбенели на какое-то мгновение.

Что касается нас, армян, мы уже со всей ясностью осознали, что нас ждет впереди. Нас вели за город, чтобы расстрелять подальше от города и казармы. Наступил день мщения, когда окончательно будут сведены счеты между турками и армянами.

Дальше случился приступ своего рода коллективного безумия. Каждый из нас кинулся бежать, не отдавая себе отчета, куда и зачем он бежит. Эта реакция застала военных врасплох — они не ожидали этого и были уверены, что произойдет нечто совсем противоположное. Он думали, что, скованные страхом, мы будем стоять неподвижно, подчиняясь их приказам в надежде сохранить хоть еще на миг надежду на выживание.

Место, где мы находились, было руслом реки, по которому в дни полноводья вода перекатывала большие камни. Большинство наших товарищей по несчастью побежали вдоль русла, инстинктивно пытаясь забраться на склоны. Я же толкнул Гаспара в противоположном направлении, в направлении того места, откуда мы вышли.

В принципе это нас спасло. Всякая мышь бежит в сторону от того места, где обитают кошки. В той неразберихе никто, кажется, не побежал за нами. Мы почти добежали до больших скал, когда один турецкий солдат нас окликнул, приказывая немедленно остановиться.

Я заметил, что Гаспар, услышав команду, сразу же остановился. Этого мгновения хватило, чтобы солдат догнал нас. Он подбежал к Гаспару, и прежде чем я смог отреагировать, вонзил штык в грудь моего друга. Гаспар, казалось, не почувствовал боли. Взгляд его был смесью упрека и изумления. Потом он упал, как подкошенный.

Солдат попытался напасть и на меня, но я инстинктивно схватил камень и со всех сил бросил его в солдата. Камень попал солдату в голову, и он упал без чувств на Гаспара.

Я уже ничего не мог сделать для моего друга и, удостоверившись, что никто из солдат меня не преследует, побежал, укрываясь от выстрелов, между больших камней. За спиной у меня слышались вопли и стоны.

Я случайно натолкнулся на вход в какую-то брошенную шахту. Сердце выскакивало у меня из груди, одолевала тошнота, а поскольку в желудке было пусто, каждый позыв к рвоте вызывал страшную боль.

Из-за прерывистого дыхания я практически задыхался и почти терял сознание. Вновь и вновь перед моими глазами возникало удивленное лицо Гаспара и окровавленная голова солдата.

Дрожа от страха и дыша с большим трудом, я устроился на камне, чтобы наблюдать за входом в пещеру. Я был готов защищаться и очень дорого продать свою жизнь. Они не захватят меня живым, чтобы потом мучить, пытать меня и наконец убить.

Но никто не появлялся у входа в пещеру. Прошло немало времени, но, кроме тишины, я не слышал ничего. Ощущение жажды, жжения рта, полного язв, и острая необходимость напиться заставили меня встать и выйти наружу.

Ночь полностью вступила в свои права, а луна источала странный свет, позволявший мне как-то ориентироваться.

Вокруг не было никого. С большой осторожностью я вернулся к тому месту, где, как я думал, осталось лежать тело Гаспара. Никого не было. Я сходил с ума? Неужели все, что случилось, было плодом моего воображения?

Я ушел оттуда. Меня охватила дрожь, но не из-за холода, который в эти часы ощущался особенно остро. Как я узнал потом, дрожь была вызвана смешанным чувством гнева, бессилия, страха и ненависти. Если бы я мог убить всех турок, в тот момент я сделал бы это без колебаний. Я обвинял их в смерти моей матери, в том, что произошло с нашей семьей, в том, что они сделали с Гаспаром. Ненависть охватывала меня и становилась частью моей натуры, она служила мне горьким утешением, когда я представлял себе, что, по крайней мере, убийца моего друга пал от моих рук. Я не хотел даже думать, что он, возможно, выжил. Я был уверен, что он умер, я даже слышал, как хрустнули его кости в момент попадания.

Я нашел ручей и кинулся всей грудью в него — так мне хотелось пить. Но сколько бы я ни пил, я не мог утолить жажду. Когда я, напившись, упал на спину, небо, усыпанное звездами, было так близко, что создавалось впечатление, что, протяни руку — и достанешь звезду.

Так я пролежал довольно долго. Я не чувствовал ничего — ни холода, ни сырости ночи. Я вспомнил об отце. Может быть, сейчас он тоже не спит, где-то укрывается и также, как и я, смотрит на звезды.

Что-то объединяло нас. Невидимая нить соединяла нас с бесконечностью и, возвращаясь оттуда, переплеталась с новой. Я был абсолютно уверен, что моему отцу удалось скрыться и что он обязательно придет ко мне и приведет с собой Мари и Алик.

Измученный и разбитый, я уснул глубоко, без сновидений, словно провалившись в черную бездну.

Я проснулся, почувствовав, как мои губы кусают комары. Я встал, лихорадочно размахивая руками, стараясь унять боль во всем теле. Когда я успокоился и вспомнил, что со мной произошло, меня охватила тоска. Я снова напился воды, наслаждаясь тем, как вода возвращает меня к жизни, заполняя все жизненные пространства моего организма.

У меня закружилась голова, я упал на землю и пролежал до тех пор, пока головокружение не прошло. Придя в себя, я решил, что мне следует поскорее уходить оттуда, ведь меня могли искать. Здравый смысл, правда, подсказывал мне, что поиски маловероятны. Что стало с моими товарищами? Многие, наверное, уже мертвы, а другие скрываются так же, как и я. Бедный Гаспар! Он всегда строил себе планы: «когда вырасту, сделаю то-то и то-то…»

Сейчас он уже ничего не сможет сделать. Он умер из-за ненависти, пришедшей к нам из Константинополя и растекшейся по всей стране с огромной скоростью, поражая большинство турок. Одни из них испытывают настоящую ненависть. Другие только зависть. Остальные были просто равнодушны. Возможно, нет — наверняка у многих возникли добрые чувства к нам, армянам. Но все должны были продемонстрировать свой «патриотизм», нападая на нас, выпячивая свою любовь к Турции, оскорбляя, избивая и, в конце концов, уничтожая нас.