А потом и вовсе отошли ордынцы от берега. Над прибрежными лесами поднялись дымы пожаров, заволокли всю заречную сторону. От беглецов, перебредавших ночами Угру, стало известно, что верховские княжества [19] поднялись против хана Ахмата, пособляя великому князю Ивану Васильевичу, и Ахматовы татары повернули на них, древни жгут и секут христиан без милости. Потому отошли большие татары от Угры, лишь разъездами по берегу шныряют, беглецов из верховских княжеств перехватывают и в полон берут.
Сам безбожный Ахмат остановился в Лузе, версты за две от устья Угры, а воинство свое неистовое разослал на погибель всех двенадцати верховских градов: Мченска, Белева, Одоева, Перемышля, двух Воротынсков – старого и нового, – двух Залидовых, Опакова, Серенска, Мезецка, Козелеска…
Так говорили верховские беглецы, и Салтык им верил. Молили они о помощи, у многих семьи остались там, под ордынцами. Но Салтыку нечем было пособить верховским людям: у самого силы едва хватает, чтобы брод оборонять. А ну как еще приступать будут ордынцы большими полками?
Не мог иначе поступить Иван Салтык, но от сознания своей правоты на сердце не становилось легче. За Угрой гибнут свои же, русские люди. И Салтык погнал скоровестника в Кременец, где остановился великий князь Иван Васильевич со своими братьями, Борисом и Андреем Большим, и думными людьми.
Гонцом поехал Федор Брех, а с ним – десяток конных для береженья. Велено было Федору пересказать вести верховских беглецов и от имени Салтыка добавить, что завязли-де ордынцы в верховской земле, перелезать Угру больше не пробуют и самое время в спину им ударить. Воевода Салтык сам бы мог за Угру пойти, да конных у него мало. Пусть большие воеводы подмогу пришлют и распорядятся, что и как делать. А он, Салтык, поспешить советует, чтобы времени не упустить…
Проводил Салтык гонца и засомневался: прилично ли ему, сыну боярскому, над малым полчишкой воеводе, подсказывать думным людям великого князя, мыслишки свои убогие являть? Раньше и не решился бы на такое, но ныне…
После первой сшибки будто переломилось что-то в самом Салтыке, шагнул он за пределы дозволенного ему обычаем. Сначала к черным людям приблизился, а теперь в другую сторону занесло его, к державным заботам думных людей, коим сам он не ровня.
Мятежно было на душе у Ивана, жизнь утратила вдруг уютную одномерность, но обратного пути не было…
Выстывало небо над Угрой-рекой, не дождями уже порошило землю – снегопадами. По первому большому снегу возвратился Федор Брех – довольный, веселый, в новой бобровой шапке с алым верхом. У Салтыка отлегло от сердца, – видно, по-доброму приняли Федьку, шапка-то вон какая богатая!
Вдвоем отошли к реке, по которой мучнистыми полосами уже тянуло шугу.
Напрасно успокоился Иван Салтык, не так благополучно съездил Федор. Поначалу все было хорошо. Гонца слушали думные бояре, и князь Андрей Большой, брат государя, тоже в Думе сидел. Пока Федор речи верховских беглецов пересказывал, только шапками все кивали. Но как о размышлениях самого Салтыка гонец начал говорить – скривился князь Андрей, будто кислое что в рот попало, а бояре загомонили недовольно, что не по чину сыну боярскому советовать. Спасибо дьяку государеву Федору Васильевичу Курицыну, заступился…
Федька от старательности даже лоб наморщил, припоминая слово в слово сказанное дьяком: «Не о чинах думать надобно, бояре, но о деле государевом. О сем и сын боярский, и холоп размышлять может, если виднее ему что. А Салтыку виднее – на самом берегу он стоит. Гонца отпустим, а сами поразмыслим, бояре, как поступать…»
– Тут и отослали меня прочь, – уже своим голосом, не по-книжному, добавил Федор. – А потом дьяк меня позвал. О тебе расспрашивал, хвалил, ладно-де ты придумал, самое время было Ахмата пощипать. А еще передать велел, чтоб ты в Москве к нему на двор пришел, любит он, когда люди своим разумом живут. Так и сказал: «Умом все свершается». А я не знал, что и ответить, – промолчал. Может, недоволен остался дьяк моей бессловесностью, но шапку подарил. Богатая шапка.
Задумался Иван Салтык. Непонятным ему показалось неожиданное заступничество дьяка, любимца государева. А еще непонятнее – слова об уме, которым будто бы все свершается. А как же Божья воля? Господне предопределение? Сызмалетства ведь привык думать, что верой одной, а не мудрствованиями силен человек. Как понять? Не грех ли так говорить? Грех, наверное…
Отмести бы вольнодумные слова дьяка, покаяться в грехе сомнения, забыть. Но что-то противилось в Салтыке, вдруг почувствовал он, что, поступив так, утратит недавно обретенное ощущение значимости своей, снова замкнется в опостылевшем кругу обыденности и жизнь утратит смысл.
Какой у него смысл в жизни, Салтык не знал, но уже думалось ему, что не в скольжении по колее, проложенной дедами и прадедами, смысл этот – в чем-то другом. Нет, он пойдет к дьяку Федору Васильевичу и будет говорить с ним!
Неспешно тянулась последняя неделя октября. Морозы все прибавлялись, прибавлялись. Закраины льда теснили угорскую воду, шуга катилась между ними густая и белая, как пшенная каша.
Скоро совсем встанет Угра, и пойдут по ней Ахматовы люди, как по ровному полю. Не того ли дожидается хан Ахмат, притаившись за прибрежными лесами? Не пора ли отвести заставы от бродов, собрать их вместе, в большие полки, для прямого боя?
Так размышлял Салтык, поглядывая на сужавшуюся полоску живой воды посередине Угры, и одергивал себя, убеждая, что не его-де, не мизинного человека, дело о всем войске заботиться, на то есть большие воеводы и сам государь Иван Васильевич. Легко дьяку Федору Курицыну о силе разума толковать, коли все знают: держит его государь первым советчиком. А на его, Салтыка, разумные слова вон ведь как бояре вызверились! Рассказывал Федька-то…
На Дмитриев день [20] встала Угра, и тогда же прискакал гонец из Кременца и почти слово в слово передал то, до чего додумался своим малым умишком сам Салтык: «Всем воеводам со всеми силами отступите от берега к Кременцу, на ровные поля, чтоб на тех полях, совокупившись в большие полки, брань творить с противными!»
Ликовал Салтык, переполнялся гордостью. Как тут было не гордиться! Сам же он, без подсказки, предугадал воинский приказ, который, поди, обсуждали самые большие думные люди. Ай да Салтык!
Тихо стронулась с места сечненская застава, даже костров не велел воевода тушить. Только малое число конных осталось у брода, чтобы ордынцы на хвост не сели. А к вечеру ушли и они, потому что пусто было на другом берегу, не совались ордынцы за реку.
Государь Иван Васильевич с сыном своим Иваном Меньшим, с братьями Андреем Большим, Борисом и Андреем Меньшим, со всеми воеводами и великими полками ожидал Ахмата на полях под Кременцом, потом на полях под Боровском, но ордынцы так и не решились на прямой бой. Потом стало известно, что, простояв еще полторы недели, побежал хан Ахмат от Угры-реки прочь яко тать в ночи, пометав обозы. Случилось сие в четверг, в канун Михайлова дня [21].
Вскоре разошлись по своим городам и русские полки. Кончилось стояние на Угре, а с ним и полевая служба государева воеводы Ивана Ивановича Салтыка Травина.
Радостно было в Москве, торжественно. Чуть не весь месяц ноябрь шумели пиры да братчины, скоморошьи забавы, благодарственные молебны. Малой кровью далась победа над Ахматом, и людям это казалось добрым предзнаменованием. Знать, простерлась над Русью Божья милость, если не допустил Господь кровопролития, пожалел сирот Своих!
А потом из Дикого Поля и вовсе добрые вести пришли. Ибак, хан Тюменский, взял Ахматову орду, а самого хана Ахмата убил шурин Ибака, ногайский мурза Ямгурчей. Кончилось Ахматово ханство и с ним и власть Орды над Русью…
Многих воевод тогда пожаловали вотчинами, соболиными шубами, серебряными рублями и сукном. А Ивана Салтыка обошли. Будто забыли о нем, ко двору не звали. И знатного родича его, боярина Василия Борисовича Тучка Морозова, тоже не звали, что было совсем уж удивительно. Если б не дьяк Федор Курицын, так и не узнал бы Салтык, за что ему такая немилость.
