Но воевода Салтык-то при чем тут? Читать он умел, как прочие дети боярские, мог и грамотку собственноручно написать, если не очень длинная, но не больше!

Так и не догадался Салтык о причинах вызова, хотя раздумывал об этом всю дорогу.

До Москвы добрались после полудня, в самый сонный послеобеденный час, когда даже псы не лают. Однако гонец повел Салтыка не на двор Василия Мамыря, а в Казенную палату. Знал, видно, что дьяк и после обеда бодрствует, книги свои читает.

Ратник у крылечка палаты преградил было дорогу копьем, но гонец зло цыкнул на него:

– Глаза разуй! Не признаешь, что ли?!

Ратник посторонился, но смотрел на Салтыка по-прежнему настороженно, как бы с сомнением: «Пускать или не пускать?»

Через узкую дверь, прорезанную в каменной стене непомерной толщины, прошли в сени. Здесь сидел еще один караульный, с ручницей и саблей, по облику – сын боярский из небогатых. Крепко оберегают казенного дьяка!

Гонец сунулся к внутреннему сторожу, что-то зашептал на ухо. Тот лениво приподнялся, толкнул тяжелую железную дверь: проходите…

Салтык, склонив голову, шагнул через высокий порог, огляделся.

Поначалу палата показалась ему пустой. Солнце било прямо в глаза, пробиваясь через зарешеченные оконца, освещало выскобленный пол, большой стол, заваленный рукописями, а дьяк Василий Мамырев сидел за столом спиной к свету, как бы в тени, только каменья на татарской ермолке остро поблескивали.

– Будь здрав, Иван, сын Салтыков! – радушно поприветствовал его дьяк. – Проходи, садись к столу.

Салтык осторожненько присел на край лавки.

– Ближе, ближе придвигайся, – указывал дьяк место возле себя.

Сели за столом рядом, словно товарищи. Так Салтык с другом душевным Иваном Волком на братчинах когда-то сиживал, даже на сердце потеплело. Скосил глаза на дьяка.

Дороден дьяк, чрево кафтан распирает. На голове ермолка, волос из-под ермолки не видно. Может, лысый? А на лице волос много: борода густая, степенная, усы, из ноздрей и то волосы торчат. Шестой десяток, поди, а седины не видно. Могучий мужчина. Лоб высокий, глаза пронзительные – встречный взгляд ломают. На всех перстах кольца с самоцветами. Когда протянул дьяк руку через стол к какой-то тетради – камни на солнце заискрились. Такое богатство!

Но особенно приглядываться было некогда. Дьяк протянул Салтыку толстую тетрадь, приказал:

– Чти вслух!

Чернильные буковки на тетради повыцвели, но Салтык разбирал их без труда – четко прописано, умело:

– «За молитву святых отцов наших, Господи Исусе Христе, помилуй мя, раба Своего грешного Афанасия Никитина сына. Се написал грешное свое хождение за три моря…»

– Не грешное хождение, но великое! – строго перебил дьяк. – Ходил тот человек, тверской купец Афанасий Никитин, в незнаемую страну Индию и все хождение свое описал. Возвращаясь домой, дошел токмо до Смоленска и там в лето шесть тысяч девятьсот восьмидесятое [106] помер. А тетрадь – вот она, перед тобой. Торговые гости доставили, что в смертный час с Афанасием были. Три года несли, но донесли! Вечная им благодарность!

Дьяк задумчиво перелистал тетрадь, разгладил ладонью последний лист:

– Почему донесли, не бросили по дороге? Потому, думаю, что русские были люди, а в тетради той великая любовь к России. Дивные заморские страны насквозь проехал Афанасий Никитин, а Земля Русская для него всех иных земель дороже. Вот ведь как пишет:

«Русскую землю Бог да сохранит! Боже сохрани! Боже сохрани! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Но да устроится Русская земля, и да будет в ней справедливость!»

Помолчав, дьяк добавил:

– Не дожил Афанасий до нынешних времен, когда государь Иван Васильевич начал землю устраивать, несправедливых вельмож укорачивать. Но провидцем был Афанасий, провидцем!

Бережно закрыл тетрадь, отодвинул от себя. Не удержавшись, еще раз погладил ладонью шершавые листы. И сразу – буднично, деловито:

– Наслышан я о прошлогоднем сибирском походе, а знать – совсем мало знаю. Летопись смотрел, две строки токмо. Опиши свое хождение, подобно Афанасию Никитину, чтобы знали люди, какая это страна – Сибирь. Какие реки там текут, какие народы обретаются. Все опиши!

– Дак ведь Афанасий-то за три моря ходил, – засомневался Салтык.

– А ты за Камень да за три великие реки! И думать тут нечего! Велю!

– Ну, коли велишь – исполню, – согласился Салтык.

– Вот и ладно! – заулыбался дьяк, вытащил из ларца чистую тетрадь, протянул Салтыку: – А на первом листе так напишешь: «Хождение за три великие реки».

Ушел Салтык, удивленно раздумывая: какой из него книжник? Ну, грамотку написать по воинским делам, подпись под духовной грамотой – это он может, в детстве обучен. Но чтобы целую тетрадь?

Все еще сомневаясь, явился пред мудрые очи думного дьяка Федора Курицына: так, мол, и так, велено писать хождение за три великие реки, как дьяк посоветует?

Думный дьяк поддержал Василия Мамырева. Сказал, что в латинских странах дальние путешествия стали в большом почете. Кто незнаемые земли открывает, тех короли награждают и книги о странствиях велят писать. Чем мы хуже? Это еще поглядеть надо, чьи деяния выше: того, кто островишко какой в море-океяне отыскал, или того, кто сквозь Землю Сибирскую прошел, всему латинскому миру по простору равную? Так что пусть Салтык в своей тетрадке не сомневается: великое дело ему поручено – память сохранить…

– И не только о ратных забавах пиши, но и о реках сибирских, о горах и о людях тамошних, обычаях и вере, как кормятся и в каких жилищах обитают.

Какой прибыток может быть государю всея Руси от сибирской землицы, если затвердить ее навечно. Отъезжай немедля в свою дмитровскую вотчинку и – с Богом! – закончил разговор думный дьяк. – Здесь на глазах не крутись, мигом зашлют воеводой на крымскую или казанскую украину, время ныне тревожное.

Рати ждали со дня на день. Большая Орда снова Силу набирала, сыновья Ахматовы – Муртаза да Махмут – все Дикое Поле под себя подмяли, с многими тысячами всадников у рубежей рыскали. Король Казимир с ними сносится, на войну подговаривает. Люди служилого царевича Нурдовлата с коней не слезают, ездят под ордынские улусы, языков берут. А языки те ордынские недобрые вести передают.

Как в воду глядел мудрый дьяк: вспомнили в Разрядном приказе о воеводе Иване Ивановиче Салтыке Травине, что судовые рати водил. Казанские дела были тому причиной. Своевольные уланы и беки прогнали Мухаммед-Эмина, московского доброхота, и приняли из ногаев царевича Алегама. Пришлось посылать на Казань судовую рать. Как тут было без Салтыка обойтись?

Повесть о хождении за три великие реки осталась недописанной…

Развязались с казанскими делами – вятчане замятию устроили, отступились от государя и великого князя Ивана Васильевича. Под Устюг Великий ходили ватагами, три волости разграбили.

Все лето простояли в острожках устюжане, двиняне, вожане и каргопольцы, оберегая землю от разбойников-вятчан, а воеводы великокняжеские в Устюге были, тоже обережения для. Воеводе Салтыку места до самого Камня знакомы, насквозь прошел с судовой ратью, ценили его как путезнатца.

В лето шесть тысяч девятьсот девяносто седьмое [107] государь всея Руси Иван Васильевич решил навсегда покончить с вятчанским своевольством. На Вятку двинулась великая рать – москвичи, и владимирцы, и тверичи, и иных русских градов воинские люди, и было всего силы шестьдесят тысяч и еще четыре тысячи. В начале молодого бабьего лета, августа в шестнадцатый день, большие государевы полки взяли Хлынов, столицу Вятской земли, изменников и крамольников похватали и в Москву привезли, но иных вятчан государь пожаловал, наделил поместьями в Боровске, Алексине и Кременце, и записаны были вятчане в слуги великому князю как другие дети боярские и дворяне. В вятских градах сели московские наместники и воеводы.