Смотрела Сулея на Федьку с надеждой. А тот рядом встал, лоб наморщил, задумался. Невеселые были у Федьки думы. Приглянувшаяся ему молодая женщина была женой пленного князца, пусть не единственной, но женой. Федька знал, что у остяков в обычае иметь несколько жен, причем все считаются законными. Которому из князцев принадлежит Сулея?
Спросил, отводя глаза. И до того обидно стало Федьке, что предназначается этакая красота замухрышке Лор-узу, что зло ударил кулаком по борту и выругался по-русски отчаянно и безнадежно.
На сжатые в кулак пальцы легла горячая легкая ладонь. Сулея придвинулась совсем близко, зашептала торопливо, будто боясь, что не успеет договорить:
– Не жена я ему… Привезли меня в юрт, а его нет… Только здесь увидала издали… Не хочу… Не люблю… Пусть меня отпустят…
Федька и сам не понял, как голова Сулеи оказалась вдруг у него на груди. Он тихо гладил ладонью гладкие жесткие волосы и повторял, будто клялся:
– Не допущу! Не допущу!
– Шибко хорошая девка! Шибко! – раздался за спиной голос Аксая.
Федька отпрянул, резко повернулся.
Аксай стоял, слегка покачиваясь на кривых ногах, улыбался во весь рот, но в улыбке не было насмешки, только дружелюбие, сердечное расположение.
– Шибко хороша девка! Не нужна тебе большая баба, такая девка в жены нужна. Горячо любить будет, рядом на коне скакать будет. Хороша девка!
Федька тоже улыбнулся – открыто и благодарно. Сжал ручищей узкую кисть Сулеи, сказал многозначительно:
– Ты иди, я думать буду…
Бессонная караульная ночь длинна, о многом можно передумать. Федька сидел на стволе пищали, поглядывал на звездное августовское небо, на берег, шумевший неподалеку строевым кедровником (ушкуи с пленниками к берегу не причаливали, стояли ночью на якорях), и в голове его обрывисто и стремительно, как грозовые облака, мчались горячечные мысли.
Броситься в ноги господину Ивану Ивановичу, сказать: «Вот голова, вот сабля! Не могу жить без Сулеи, по христианскому обычаю обвенчаюсь!…»
Уйти с Сулеей из судового каравана, поставить городок на ничьей речке (верные товарищи найдутся, а свободных мест при сибирском малолюдье сколько угодно!), остаться здесь навечно…
Зарезать JIop-уза, сказать, будто бросился на него, Федьку, с ножом, да сам на нож и напоролся…
Нет, не то, не то!
Всматривался Федька в бегущую под бортом темную обскую воду, будто надеялся прочитать верный совет, перебирал в мыслях возможное и невозможное.
Опять не то, не то!
Однако додумался все-таки Федька, как спасти Сулею от нелюбимого мужа, да так хитроумно, что сам удивился собственной сообразительности, долго крутил головой и восхищенно посвистывал. Княжеский духовник Варсонофий, как сразу в голову не пришло?!
Отец Варсонофий слыл ревнителем церковных законов, неистовым искоренителем людских грехов. Даже священника Арсения укорял в вольнодумстве. Совсем недавно последняя стычка была. Вернулся Арсений из остяцкого стойбища довольный: больше десятка язычников склонил к истинной вере, и все в один день провернул – и помазание, и крещение. Новообращенные остяки в белых русских рубахах провожали его до самого судового каравана, нательные крестики гребцам показывали и даже крестились прилюдно, как обучил их Арсений. Казалось, радоваться бы только приумножению паствы. А Варсонофий принялся зудить, все-де Арсений свершил неверно, в нарушение церковных правил. При крещении иноверца надлежит помазовать главу его елеем, дать в руки восковую свечу и читать молитвы по четыре раза в день в течение недели. Как посмел Арсений в единый день все окрутить? По истечении семи дней обмыть обращаемого в бане, чтобы тело его от скверны очистить, и только тогда начинать обряд крещения. В бане обмыть, не в нечистой речной воде! А где Арсений баню нашел? Помыслы священника достойны похвалы, но способ греховен. Жалко Варсонофию неразумного Арсения, ибо стоять тому по возвращении перед церковным судом…
Вспомнил Федька и о том, как рыскал Варсонофий ночами по стану, в шалаши нос совал, вынюхивая, не занимаются ли ратники блудом с иноверными бабами. Срамно сие, грех, прямая дорога в геенну огненную, тьфу!
Такому только подскажи о греховных делах – взовьется.
Утром Федька, оставив за себя Салтыкова же послужильца, боярского сына Ивана Луточну, отправился к Варсонофию. Пришлось подождать: духовник молился в своей каморке, бил поклоны и вслух отсчитывал: «Господи помилуй!… Два на десять раз… Господи помилуй! Два на десять два… – Из-за щелястой дверишки доносились кряхтение, натужные вздохи – в истязании своей плоти Варсонофий был поистине безжалостен. – Господи помилуй! Три на десять пять…»
На палубу Варсонофий вышел багрово-красный, пыхтящий, но довольный. Благословил Федьку, хоть и без большой приветливости: излишне боек, насмешлив, шатлив сей сын боярский, неизвестно, за что его воевода Салтык жалует…
Федька смиренно поведал духовнику, что у него на ушкуе – неладно, соблазн и в людях смятение.
– Что такое? – поинтересовался Варсонофий.
– Князцам по воеводскому указу женок привезли, каждому по две женки. Соблазн сие для христиан, на ушкуе обитающих. По заповеди Божьей жена едина есть…
– Верно глаголешь! – вскинулся Варсонофий. – Едина жена есть! Греховным языческим обычаям не потакай!
– А младшему князцу вдобавок к законной жене девку нехристи прислали, даже женой не считается, токмо на ушкуе своего князца увидела, – жаловался Федька.
– Девку вовсе к полоняникам не пускай! Ишь чего надумали, нечестивцы! – закипятился Варсонофий.
– А ежели воеводы распорядятся? Человек я подневольный… – вздохнул Федька.
– Не твоя забота! Тотчас же к князю Федору Семеновичу иду, вразумлю. Князь добрый христианин, греховодства не допустит. А чтобы нехристи на соблазн людям с двумя бабами не баловались, ты присмотришь. С тебя спрос!
– Исполню, отче! – смиренно склонился Федька, торжествуя в душе.
Отпускал Варсонофий Федьку много милостивее, даже руку дал поцеловать. Решил, видно, что не безнадежен сын боярский, хотя, конечно, разумом легковесен. Искоренять надобно скверну!
Вскоре Федьку позвал воевода Салтык. Расеянно толкая пальцем по столешнице хлебный катыш, бросил вскользь, как о малозначительном:
– Ты остяцких женок к князцам ночью допускай. Не для того их везем, чтобы отдельно в каморке сидели. Одна пусть ходит – которую князец выберет… – и, досадливо поморщившись, будто вспомнил что неприятное, добавил: – Девка там есть. Девку не посылай – соблазн людям. А может, совсем ее отослать, как думаешь?
И тут Федька вывернулся, проговорил будто бы с сомнением:
– А не обидится князец? При другом две жены на ушкуе, а у него одна останется…
– Ну, коли так, вези девку дальше, – решил Салтык и добавил с усмешечкой: – Не объест, чай!
Вот Сулея-то обрадуется! Молодец Федька!
Вечером Федька привел к JIop-узу жену, еще молодую, но толстую и сонную бабу. Князец рассыпался в благодарностях – толмач едва успевал переводить.
– Ну хорошо, коли так! – с сомнением протянул Федька.
У толмача все же поинтересовался: с чего князец так обрадовался? Баба-то незавидная…
Толмач сказал, что Лор-уз и вправду может быть довольным. У остяков, как у татар, чем толще баба, тем считается красивей. Знатные люди стесняются, если жена худая, прячут ее от посторонних. Вот, к примеру, новая жена Лор-уза – Сулея… Телом недозрела, надобно ее долго откармливать и не позволять много ходить, прежде чем брать на брачное ложе…
«Много вы понимаете в бабах, нехристи!» – усмехнулся про себя Федька. Остяцкие представления о женской красоте как нельзя лучше соответствовали Федькиным желаниям. Удачно все складывается. Вот если бы заупрямился Лор-уз, потребовал прислать Сулею, а не другую женку, могло получиться по-разному. Варсонофий Варсонофием, а обижать знатного пленника воеводы навряд ли пожелали бы. Да и не больно они слушаются духовника, больше из вежливости не перечат его путаным речам.
