– Может, до утра подождешь? Спит воевода-то.

– Обуди! Доволен будет воевода моей вести!

Воевода Салтык, выслушав весть о бегстве остяцкого урта, действительно остался доволен. Все получилось, как задумано. Спросил только:

– Доподлинно знаешь, что полоняник слышал твои слова о дороге к Обскому Старику?

– Доподлинно, воевода. Аж передернулся весь, когда услышал!

– Ну, иди досыпай. Утром похода не будет – дневка.

– Хорошо как! – обрадовался Кынча. – Обласы чинить будем. Емельдаш одно знал: плыть да плыть. А облас, он ухода требует, как малое дитя. Один неразумный все лето кедровые коренья не щупал, которыми доски к днищу пришиты, так осенью утонул. А еще один…

– Иди-иди! Недосуг тебя слушать, – сердито бросил Салтык, поворачиваясь к Кынче спиной.

Теплый полумрак шатра, сонная тишина. А Кынча будто стоит перед глазами. Нет, не получается у Кынчи величавость, внешняя она, а внутри – суетное. Не сравняться Кынче с Емельдашем, тот будто и вправду князь. Мелковат Кынча насупротив его! А может, сие и к лучшему? Самостоятельным стал в последнее время Емельдаш, непонятным. Кынча же весь на виду, легче с ним. Не строптивец. Да и то сказать: довольно с Салтыка и одного Курбского, не заскучаешь со строптивым князем! Опять что-то сумрачным стал князь, недовольным, вот-вот вскинется, закусит удила. Скорее бы бой, что ли! Наверно, без ссоры на этот раз обойдется – впереди у князя Курбского веселое дело, Обского Старика добывать…

О пустячном думается, о пустячном. Кынча… Курбский… Андрюшку-шильника остается вспомнить… Притих Андрюшка, давно не слышал о нем, и на глаза не попадается… Зачем все это вспоминается? Пустячное, пустячное…

Внезапно навалилась усталость. Перетревожился, видно, ожидая завершения хитрости с остяцкими полоняниками. Спать теперь, спать!

Укладываясь на мягкое ложе, Салтык велел никого не впускать, не будить, пока сам не проснется. Хоть до обеда спать можно – дневка!

Но вдоволь поспать не удалось: разбудили голоса у шатра. Личко с кем-то препирался, повторял свистящим шепотом: «Не пущу! Не велено!»

Салтык прислушался, крякнул с досады. Так и есть – княжеский послужилец Гришка Желоб! Настырный дворянин, не отвязаться от него, если князем Курбским послан. Неужто Кынча от Салтыка к князю побежал, чтоб радостью поделиться? Суетлив, ох суетлив!

Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Крикнул:

– Допусти княжеского слугу!

Стремительно вошел сын боярский, медные бляшки на панцире звенят, как бубенцы на конской сбруе. Личко за ним – бочком, глаза виноватые, не уберег покой господина.

– Князь Федор Семенович на совет зовет, воевода!

– Какой совет в этакую рань? – заворчал Салтык, но босые ноги все-таки с ложа опустил, потянулся за кафтаном.

– Князь зовет, воевода!

– Скажи – иду…

В красном шатре князя Федора Курбского Черного уже полно людей. Всех переполошил треклятый Кынча! Воевода Осип Ошеметков здесь, сидит смирно в уголке, глазами сонно моргает, – видно, тоже разбудили. Алферий Залом склонился над низким столиком, как колодезный журавель, а на столике белое полотнище бересты, исчерченное угольком. Шильник Андрюшка туда же подсунулся. Он-то зачем? Владычный воевода Фома Кромин уткнул нос в бородищу, сопит сердито, недоволен чем-то. Может, и причины для недовольства нет, просто нравом такой – хмурый. Чернецы Арсений и Варсонофий рядышком на скамье сидят, но друг на друга поглядывают зло. Ничего непонятного в том для Салтыка не было. В постоянной распре жили чернецы, спорили по каждому пустяку. Кынча, конечно, тоже здесь, стоит за княжеским плечом, тычет пальцем в бересту.

– Все знаю, воевода. Кынча рассказал! – вместо приветствия крикнул Курбский. – Подсаживайся поближе, смотри!

На бересте был нарисован углем усть-иртышский мыс, круглая гора на нем. Жирная извилистая линия протянулась от иртышского берега к вершине – дорога по распадине. А по другую сторону горы прерывистыми черточками две тропы к обскому берегу выводят, у берега лодки нарисованы.

Салтык указал на лодки:

– Это что?

– Пристань остяцкая, пристань! – заторопился Кынча, будто боясь, что оборвут. – Здесь обласы пристают, когда приплывают люди к Обскому Старику. По тропе и взбираются. Узкая тропа, крутая…

– Если взобраться можно, то и спуститься, наверно, тоже? – задумчиво проговорил Салтык.

– Можно, воевода, можно! – закивал Кынча. – Только малыми людьми, тропа узкая.

Салтык еще раз провел взглядом по бересте. Взял в щепоть уголек, потянул жирную линию от распадины к вершине. Пояснил:

– Вот так бы большой ратью идти, в лоб Молдану.

– Пройдем, воевода! – радостно откликнулся князь Курбский. – Сам рать поведу!

Салтык прочертил еще одну линию – потоньше, в обход мыса, прямо к остяцким пристаням. Помедлив, перечеркнул крестиками обе тропы:

– А сюда с легкими ушкуями приспеть вовремя, засады поставить. Думаю, если в лоб остяков крепко ударить, Молдан сюда побежит…

– Верно! – одобрил Курбский. – Но только и в лесу, у горы, надобно поставить засаду. Чтобы Молдана взять непременно. Второй раз его из чащобы не выманишь!

Салтык согласился, похвалил князя за предусмотрительность.

А Курбский, властно взмахивая рукой над чертежом, уже произносил слова воинского приказа. Большая рать – прямо по дороге, с шумом и пальбою, малая рать – потаенно в обход горы на ушкуях. Он, князь Курбский, с большой ратью, воевода Салтык – с малой. Остальные воеводы при своих полках. Со стоянки сниматься завтра поутру, чтобы к обеду быть на месте…

Салтык кивал, соглашаясь.

Шильник Андрюшка Мишнев с ним попросился, привычны-де его людишки к засадам. Салтык не возражал. Не возражал и тогда, когда Курбский стал навязывать ему в спутники Тимошку Лошака. Говорил князь, что Салтыков послужилец урта повязал, отличился, потому-де Тимоше обидно, в дело просится. Пусть-де Тимоша потешится, поиграет с Молданом-князем. У Тимоши из рук не вырвешься – медведь медведем!

И младенцу было видно, что не о Тимошиной обиде заботится честолюбивый князь, сам не хочет оставаться в стороне ни от большого боя, ни от малого. Но Салтык его не осудил, улыбнулся понимающе:

– Пусть потешится Тимоша!

Доволен был князь Курбский, доволен воевода Салтык. Единодушие и благорасположение больших воевод передалось людям, даже вечно хмурый Фома Кромин заулыбался, придвинулся поближе. Хорошо-то как!

– Хорошо-то как! – говорили ратники, вылезая из своих шалашей на сытный дух мясного варева, омывая заспанные глаза в студеной иртышской воде – десятники в то утро людей не будили.

Варево хлебали неторопливо, с разговорами и шутками, разве что только песни не пели и в бубны не играли, а так – праздник праздником.

По христианскому обычаю, переодевались в чистые исподние рубахи. Два случая бывает, когда русский человек меняет исподнее без банного омовения: перед праздником и перед боем. Для истинного воина ратная потеха – тоже праздник…

Точили сабли и секиры, осматривали ручницы, натирали влажным песком шлемы и пластинки панцирей. Русский воин нарядным выходит и на праздничное торжество, и на бой.

Приятели менялись нательными крестами, нарекали друг друга побратимами. Тоже древний обычай русского воинского братства – быть в жизни и в смерти едиными.

Кто-то сказал, что будет этот бой последним, предадутся остяки в полную государеву волю и придет на Обь-реку великая тишина. Многозначительные слова «Последний бой!» пошли гулять по воинскому стану. Радовались люди: раньше-то шли вперед и вперед, а после этого боя надобно ли будет дальше ратоборствовать, может, к дому повернут воеводы, на Святую Русь?

Воеводы и сотники запросто подсаживались к кострам, сами заговаривали о том, что на Оби-реке, кроме Молдана, нет больших князей, должны замириться обские люди, если его взять.

Пищальники Левки Обрядина вытащили на берег легкие тюфяки, прилаживали к ним полозья: большие воеводы приказали тянуть наряд на гору, следом за ратью. Пороховое зелье и дробосечное железо пересыпали из тяжелых больших коробов в малые корзины с ручками, чтобы двое воинов могли носить огненный запас за каждым тюфяком. Крутились возле тюфяков доверенные дети боярские, назначенные идти вместе с пищальниками. Необычное предстояло дело, ранее невиданное, – с тюфяками, словно с ручницами, выкинуться в полевой бой!