Сама река помогала, несла по течению. Журчала вода, разбегались из-под острых носов кораблей треугольники волн и таяли на речной шири, не доплеснув до далеких берегов.

К вечеру третьего путевого дня дошли до Тотьмы, небольшого городка с соляными варницами и посадом. Переночевали в избах, в тепле, а наутро снова в путь. Правый берег Сухоны начал подниматься, но по левому борту по-прежнему тянулись залитые водой луга и пашни, и только редкие деревни кое-где просматривались над водной гладью, омываемые со всех сторон. Еще ниже высокие обрывы подступили к реке с двух сторон, и Сухона понеслась в пене и грохоте, а после теснины еще долго волновалась, раскачивая суда. Кормщик Петр Сидень сам взял кормовое весло, и ушкуи бежали в струе переднего насада, не отклоняясь в стороны.

Но так было только в теснинах, а остальное время кормщик стоял на палубе возле Салтыка, безразлично поглядывая на проплывающие берега. И священник Арсений, и Федор Брех, и воевода Осип Ошеметков, и пищальник Левка Обрядин были здесь, на переднем насаде. Телохранитель Аксай присел на корточки, прислонился к борту бритой головой, неразлучную свою сабельку в сторонку отложил: видел, что все свои, доброжелатели господина Ивана Ивановича.

Ощущение духовной общности с окружавшими его людьми не покидало Салтыка, согревало, вытесняя из головы тревожные мысли о предстоящей встрече с князем Курбским. Вспоминались предостерегающие слова дьяка Ивана Волка: «Не смиришь сразу государевым именем князя – дело погубишь!»

Перед Устюгом Великим еще раз сменилась река: правый берег под вешнюю воду ушел, а левый гребешком поднялся. Так и прозывалась эта круча – Гребешок, граду Устюгу порог. Сам город стоял на береговом обрыве, стекая к реке только пологими крышами посадских изб. Празднично желтели в вышине стены нового града, срубленного рвением наместника Петра Федоровича Челяднина. Но еще праздничней и нарядней гляделись насады и ушкуи, стоявшие уже на воде. Трепыхались цветные прапорцы, скалились затейливые медвежьи морды на высоких носах, отсвечивали медными бляхами повешенные на борта круглые щиты.

Салтык приказал палить из пищалей.

Плеснулись над водой языки пламени. Караван затянуло синим пороховым дымом. Взметнулись над городом всполошенные вороньи стаи.

Протяжно, басовито откликнулась пушка с крепостной стены.

Устюжане высыпали на берег – встречать судовую рать.

Выехал к пристани и князь Курбский с наместником Челядниным.

На людях князь был приветлив и радушен, обнял сбежавшего по сходням Салтыка, трижды облобызал, справился о здоровье, как обычай того велит. Улыбался князь гостеприимным хозяином, только настороженность в глазах не сумел спрятать. Колючие были глаза у князя Федора Курбского, с недобрым прищуром.

Большие воеводы бок о бок поехали к граду. Ни в чем не было умаления чести для Салтыка. Даже коня ему подали такой же масти, как у князя, и в столь же богатом убранстве. Наместник Челяднин скромненько приотстал. Великого ума был человек, не пожелал меж двумя жерновами тереться, всем видом своим отрешенным являл, что дело-де его сторона, пусть большие воеводы сами решают, а он пособлять будет, как государь Иван Васильевич повелел.

Сотник Федор Брех, Личко и Аксай затерялись в нарядной ватаге княжеских послужильцев, будто и нет их. А вологодский воевода Осип ехать в град не пожелал, отговорился, что надобно прежде людей развести на постой по посадским дворам.

В княжескую горницу вошли втроем – большие воеводы и наместник. Курбский по-хозяйски развалился в кресле, возле стола, покрытого красным сукном, указал Салтыку на другое такое же кресло. Наместник Петр Челяднин присел на лавку возле самой двери, бочком эдак присел, будто ненадолго.

Затянувшееся неловкое молчание первым нарушил князь Курбский:

– Здесь будешь жить, воевода? Места в хоромах хватит, богато отстроился Петр Федорович…

В словах князя Салтыку послышалась скрытая насмешка, и он неожиданно для себя возразил, хотя раньше собирался остановиться именно здесь, в хоромах наместника, и даже посчитал бы за обиду, если б не пригласили:

– Поближе к берегу лучше…

– Есть, есть на Нижнем посаде добрые дворы! – обрадованно вмешался Петр Федорович. – У купца Брилина, к примеру. Изба большущая, на подклети. Сенник с перерубом, сарай, баня. Пойду распоряжусь.

Опасливо покосился на Курбского и, не встретив неодобрения, выскользнул за дверь. Не удерживал наместника и Салтык. Понял, что не хочет тот вступать в спор между большими воеводами. А если не хочет – к чему неволить? С ним можно поговорить после, наедине. Так и Арсений советовал, когда перед самым Устюгом пересаживался с насада в малую ладью, выбежавшую наперерез судовому каравану из устья какой-то малой речки. Понимал Салтык, что у священника были причины не искать встречи с князем Федором Курбским Черным, ни о чем не стал спрашивать Арсения. Отметил только для себя, что гребцами в ладье сидели чернецы и гребли они сильно, умело. Если Арсений пожелает, то и догонит судовую рать, и перегонит…

Сидели воеводы друг против друга, присматривались.

Князь Курбский был невысок, плотен, черноволос, короткие крепкие пальцы постукивают по столешнице, будто дробь выбивают. Будто подгоняют: зачем приехал? зачем приехал?

Воевода Салтык много выше, сутуловат, волосы и борода светлые, с желтизной, глаза голубые, руки длинные, мосластые, плечи широкие. Сидит против окна на самом свету, но не щурится, смотрит открыто, прямо. От великого сие ума иль от малого?

Так и не решив, что думать, Курбский сам начал разговор:

– Государь и великий князь Иван Васильевич приказал поход за Камень мне. – Подчеркнул последнее слово голосом, сердито глянул на Салтыка и дальше мягче, но с упреком: – Тебя ожидаючи, Иван Иванович, время упускаем. Очистилась ото льда Сухона, и Двина очистилась. Вести о том имею…

– На все воля государева, – неопределенно откликнулся Салтык.

– Повелел мне государь сибирские народцы воевать, – значительно продолжил Курбский.

– А мне наказано было князцев под руку великого князя подводить, – живо откликнулся Салтык. – А войной иль как иначе, посмотреть по делу. От царя тюменского их защитить, коли попросят. Красным товаром одарить. А воевать, только если по-иному государева дела немочно достигнуть…

Курбский не нашелся что ответить на такую прямую отповедь, встал, прошелся по горнице. Салтык подумал, что вот росточком князь невелик, а шаги тяжелые. Крепко сбит, силен. И нравом крут: вот какие желваки на скулах надулись!

– Тебе сам государь Иван Васильевич наказ давал?

– Дьяк Иван Волк меня напутствовал, но по государеву слову.

– Так-то оно так, – будто с сомнением протянул князь, но спорить не стал. Сообразил, видно, что сомневаться в словах доверенного дьяка опасно, не от себя напутствовал дьяк Иван Волк – от государя. Но на душе стало легче. Его, князя Федора Курбского Черного, напутствовал на воеводство сам государь, а с худородным Салтыком самолично говорить не пожелал, дьяку передоверил. Но не прост сын боярский, совсем не прост. Вон ведь как глазищами-то уставился, не сморгнет даже!

Вздохнул Курбский, спросил небрежно, как о пустячном:

– Не понял я толком из речей дьяка Истомы: тебя вторым воеводой в Устюг послали иль как?

– О том речи не было, – спокойно возразил Салтык, – кто второй, кто первый. Сказано было, чтоб товарищами шли, друг друга слушали. На чем единодушно согласились, так и вершить.

– Не случалось точно бы раньше, чтоб рядом – два первых воеводы…

– На то не моя воля – государева.

Курбский важно кивнул. Конечно же государева воля. Разве иначе решился бы сын боярский становиться вровень с ним, потомком великих князей Ярославских?!

Держится этот Салтык с достоинством, но без дерзости. Видно, суждено им идти в одной упряжке, а кто коренным будет, кто пристяжным – время покажет. И Курбский сказал веско:

– Пусть будет так!

Оба вздохнули с облегчением. Самый трудный разговор был окончен. Пока что окончен…