— Еще днем я приказал ему выслать взвод для охраны штаба, — оправдывался Каладзе. — Почему не выполнил?

— А вы разберитесь.

Спустя немного времени из батальона позвонил Рубанюк. Он предупредил, что останется там до утра. Потом позвонил Лукьянович и сообщил, что гитлеровцы накапливаются на правом берегу.

На рассвете Рубанюк вернулся. Устало стянув с себя испачканную глиной гимнастерку, он собрался окатиться водой. Вдруг стены блиндажа затряслись от мощных взрывов.

Атамась вскочил в блиндаж.

— Самолетов пятнадцать, як що не бильше, над плавнями, — сообщил он. — Садят так, що ничего не видно.

Путрев озабоченно сказал:

— Я пойду туда, Иван Остапович.

— Нет, оставайся, — возразил Рубанюк. — Я сам к Лукьяновичу побегу.

Он быстро выбрался из блиндажа и торопливо зашагал вдоль плетней к спуску.

Над плавнями висел густой грязно-желтый дым, огромные водяные смерчи с крошевом лозы, камышей вздымались и рушились дождем на землю. Самолеты снижались до двухсот метров, кружились хороводом, бомбили, стреляли из пушек и пулеметов.

Рубанюк быстро пробежал километр до моста, который связывал с плавнями. Остановился он перед вздыбившимися, в щепья искромсанными жердями: это было все, что осталось от моста.

Здесь и догнал его запыхавшийся, потный Атамась.

— Товарищ пидполковнык, — крикнул он, наклоняясь к уху Рубанюка, — тут щель! Левей! Переждать треба.

Рубанюк, не оборачиваясь, глядел на бревна, обломки досок, оглушенную рыбу, которая плавала во взбаламученной воде, и вдруг заметил по ту сторону моста Татаринцеву. Забрызганная илом, багровая от натуги, она пыталась перетащить по уцелевшим сваям окровавленного бойца. Это было бессмысленно: мост у берега обвалился, но Татаринцева, крепко обхватив грузного красноармейца, продолжала волочить его.

— Ложись! — свирепо крикнул ей Рубанюк, но голос его потонул в нарастающем визге падающей бомбы.

Его обдало горячим воздухом и с силой швырнуло в сторону, к камышам.

Он очнулся от холодной воды, льющейся в ноздри, в уши, вокруг стоял удушливый серный запах. Рубанюк хотел приподняться и ощутил, что не может шевельнуть правой рукой, ноги не слушаются. Словно в густом рыжем тумане возникли испуганные лица Атамася и Татаринцевой. Алла склонилась над ним и, сжимая его пожелтевшую безвольную руку, шептала запекшимися губами.

— Подполковник… милый!.. Сейчас все будет хорошо. Потерпите, голубчик…

Рубанюк устало смежил веки. Сознание медленно оставляло его.

Основные силы фашистских оккупантов, форсировав Днепр, двигались со стороны Богодаровки, а в направлении Сапуновки, юго-восточнее Чистой Криницы, был выброшен подвижной отряд с танками и артиллерией. Замысел гитлеровского командования заключался в том, чтобы отрезать путь к отступлению советским частям, которые держали оборону в районе Чистая Криница — Сапуновка — поселок Песчаный.

Достигнув почти без боев Сапуновки, подвижной отряд фашистов повернул на запад.

Около одиннадцати утра перед Чистой Криницей со стороны Богодаровки появились мотоциклисты. Красноармейцы, окопавшиеся за селом, открыли огонь, и гитлеровцы повернули обратно.

Спустя полчаса на гребне показались танки и сопровождающая их мотопехота. Около окопов и в самом селе начали рваться снаряды.

Фашистам ответили батареи из перелеска.

Неожиданно пулеметные очереди полоснули со стороны ветряков, с горы: оккупанты окружили село.

…Когда просвистел первый снаряд и с грохотом разорвался где-то в посадках, Пелагея Исидоровна была дома одна. Кузьма Степанович где-то задержался. Настунька убежала к Рубанюкам.

Пелагея Исидоровна, слыша, как все чаще бухали на гребне пушки и трещали ружейные выстрелы, заперла на замок хату и сараи и тоже побежала к Рубанюкам.

Сокращая путь, она спустилась огородами и на полдороге замедлила шаг, удивленная внезапно установившейся тишиной.

Через двор деда Довбни Пелагея Исидоровна выбралась на улицу. У плетней стояли женщины и ребятишки. Они смотрели в сторону ветряков. Оттуда сползали к майдану серо-зеленые цепи солдат.

— Ой, матинко, сколько их! — раздалось чье-то испуганное восклицание.

— А вон что за страховище, кума?

— Танка, наверно.

— Гляньте, гляньте, до церкви какой-то завернул. На моциклете…

Мимо широким шагом прошел Тягнибеда. Он невесело усмехнулся женщинам:

— Ишь, какие невесты! Подождите, они вас всех в церкви покрестят и повенчают.

Оккупанты расползались по улицам и переулкам, звеня алюминиевыми котелками, громко переговариваясь. Крупные, откормленные кони, обмахиваясь куцыми хвостами, тащили неуклюжие массивные повозки, походные кухни.

И странно: собаки, словно по уговору, забились под навесы и крылечки — не слышалось ни одного тявканья на пришлых людей. От этого еще тоскливее становилось на душе криничан, со страхом и любопытством следивших за каждым шагом чужеземцев.

В доме Рубанюков было так тихо и печально, будто только что проводили кого-то из семьи на кладбище. Катерина Федосеевна, Александра Семеновна и Василинка сидели с заплаканными лицами. Даже Сашко́ притих и боязливо жался к матери.

Пелагея Исидоровна еще с порога заметила, что Настуньки у Рубанюков нет.

— До дому побежала, — отозвалась Василинка на ее тревожный вопрос о дочери. — Только-только.

Пелагея Исидоровна тихонько прошла, села на скамейку. Кутаясь в платок, она сказала:

— Мой как пошел с ночи, до сих пор нету.

— И наш где-то пропадает.

— Уехать не успели. Что-то оно будет?

Василинка, не отрываясь, смотрела в окно. Длинные косы ее расплелись, но она словно забыла о них.

— Если в селе не поставят солдат, может быть обойдется, — после долгого молчания сказала Александра Семеновна.

От калитки к дому — быстрые шаги.

— Ганька наша бежит, — сказала Василинка.

Ганна шумно вскочила в сенцы, но, увидев из дверей, как Александра Семеновна склонилась над больным ребенком, вошла на цыпочках и шепотом проговорила:

— Червоноармейцев ловят по лесу. Волокут в школу… Страшно глядеть… Людей собралось…

Василинка сорвалась с места.

— Сядь! — строго остановила ее мать.

В хате было тихо. Сюда не доносились громыханье немецких повозок, чужой гортанный говор. Женщины сидели молча, понурившись, отдавшись своим невеселым мыслям.

Спустя немного времени прибежала соседка. Она сообщила, что солдаты ходят по дворам, расселяются по квартирам и что деда Довбню, который отказался пустить их к себе в хату, разукрасили так, что страшно глядеть. Пелагея Исидоровна и Ганна встревожились, заторопились по домам. Вместе они пробежали до переулка и, увидев, что народ валит к школе, решили пойти туда же.

Во дворе, за кирпичной оградой, сидели и стояли несколько десятков бойцов и младших командиров. Пять автоматчиков расхаживали вокруг и отрывистыми возгласами отгоняли толпившихся криничан.

Некоторые из пленных почему-то были без гимнастерок, под разодранными сорочками виднелось озябшее, посиневшее тело. Шестеро были ранены. Один из них лежал на земле и громко стонал. Сквозь грязные бинты сочилась кровь.

— Может, и наши, сердечные, где-то вот так… — сказала Ганна, смахивая слезу.

Она пробилась вперед сквозь толпу стариков, женщин, ребятишек и, пригорюнившись, глядела на красноармейцев.

Около часовых вертелся переводчик в немецкой форме, при пистолете. Строго поглядывая сквозь очки на толпу, он покрикивал:

— Нечего собираться, панове. Отойдите в сторону. Бандитов никогда не видели?

— А куда их погонят, сердешных? — несмело спросила Ганна.

Переводчик снисходительно покосился на нее:

— Честным трудом займутся…

Домой Ганна возвращалась совсем разбитая. Один из пленных живо напомнил ей Степана. Всю дорогу она шла, думая о муже, и ей теперь уже не верилось, что когда-нибудь придется с ним увидеться.

То, что ей сейчас пришлось испытать, наполняло ее, добросердечную и незлобивую женщину, таким гневом, что она была способна кинуться с топором, дубиной, с голыми кулаками на любого немца.