— Да кому это интересно слухать, Андрюша?

— Интересно, интересно, — сказал Иван Остапович.

— …Так до самой Сапуновки дошел на своей одной… Дальше — тпру-у! В Чистой Кринице фашист… Вот она, хата своя, рядом, а не достанешь… Две недели ждал… — Потом танкист один говорит — вместе на одной квартире жили… «Садись, говорит, отечественный ветеран, в танк со мной. Пойдем твое село освобождать… Посмотришь, как фашиста будем колотить». — «Нет, говорю, не хочу смотреть». Сдуру убьют, думаю, около самого двора… Да и нагляделся уже… Все время на передке, с самого начала…

— Это сразу видно, что воевал много и неплохо, — сказал Иван Остапович, посмотрев на грудь Горбаня, увешанную орденами и медалями.

— …Мысли всякие были, — продолжал Горбань. — Думаю, доползу до дому, а там что? Или застану своих живыми, или вдовец… Ну, хромаю так по улице потихоньку, мешок за плечами… Глянь! Вот она, Варька моя! Идет куда-то шибко так… «Что за село, тетя?» — спрашиваю… Нарочно… Отвечает. И дальше шпарит. «Та подождите, тетка!» — кричу. «Нету времени… Говорите быстрей, что вам надо?» Тут у меня подозрение… Признала, думаю, ну, видит, калека… На что ей?

— И выдумает черт-те что! — громко возмутилась Варвара. — Тут, знаешь, сколько военных? Возле всех не остановишься…

— Да-а… Все-таки остановилась… Подхожу… «Как же, спрашиваю, дети наши, Варвара Павловна? Живые?» Кинулась, плачет. «Дай, говорит, подсоблю мешок нести». — «Он пустой, говорю. Трохвей вот один, деревянный… Встречай, какой есть…»

— Страшно на войну провожать, — вставила Варвара, преданно глядя на мужа. — А встречать не страшно. Каким бы ни вернулся…

— Не дошел до Берлина, — сокрушенно проговорил Горбань. — Уж вы, Иван Остапович, за меня дайте жару проклятому Гитлеру.

У калитки послышался цокот копыт, затем Сашко́, вбежав со двора, сообщил:

— Игнат Семенович приехал!

— Принимаете гостей? — весело спросил Бутенко, шагнув через порог.

— Такого дорогого гостя! — Катерина Федосеевна бросилась ему навстречу, приняла от него шапку, поставила у стола табуретку.

Знакомясь с Иваном Остаповичем, Бутенко сказал:

— Рад. Много слышал от ваших, что есть такой подполковник… а ныне, как я вижу, генерал… Иван Рубанюк. Петра я хорошо знал. С женой вашей был знаком… — Бутенко запнулся. Сказал тише и мягче: — В отряд думал к себе взять; получил срочное приказание в глубокий рейд отправляться — не успел…

— Кушайте, гостечки, не стесняйтесь, — приглашала Катерина Федосеевна, довольная тем, что ей снова довелось видеть в своей хате столько дорогих ее сердцу людей.

— А я насчет собрания колхозного приехал, — сказал Бутенко Остапу Григорьевичу, придвигая к себе тарелку. — Сумеем народ завтра собрать?

— Больше двух лет вместе не собирались, — ответил тот. — Это ж для людей какая радость будет!

— О председателе думали?

— А вон Андрей Савельевич — чем не голова колгоспу?

Бутенко, взглянув на Горбаня, с минуту думал, потом сказал:

— Посоветуемся завтра с активом. Ну, и голову сельрады вам надо избирать. Райисполком уже к работе приступил. Хорошо было б, если бы Супруненко в вашем сельсовете согласился работать.

Катерина Федосеевна с удивлением спросила:

— Это какой же Супруненко, Игнат Семенович? Один в полиции районной служил. Не родня, случаем?

— А вот его самого мы и имеем в виду, — ответил Бутенко, посмеиваясь. — В полицаях он по указанию подпольного райкома ходил. Как и ваш Остап Григорьевич — в немецких старостах.

— Вон оно что!

Федор Загнитко, все время молчавший, обратился к Бутенко:

— Дозвольте спросить, Игнат Семенович: Збандуто не успели захватить?

— Как же! Сидит, голубчик! Супруненко как раз и представил его, раба божьего.

Бутенко оживленно повернулся к Ивану Остаповичу:

— Ведь он что придумал, сукин сын! Удрать не успел, вероятно его просто не взяли… Так он вырядился в рваную шинелишку, забинтовал физиономию… Из концлагеря, говорит, вырвался от оккупантов… хотел скрыться. Фокус, конечно, не удался…

— Повесить его, катюгу! — хмуро сказал Остап Григорьевич.

— Судить трибунал будет, Григорьевич…

Посидев немного, Бутенко поднялся:

— Мне еще в Сапуновку. Завтра к собранию вернусь. Иван Остапович с отцом вышли его проводить. Сашко́ подвел оседланного коня, и в эту минуту к Игнату Семеновичу приблизилась Пелагея Исидоровна, уходившая зачем-то домой.

— Я до вас, Игнат Семенович, — сказала она, извлекая из-под теплого платка завернутую в чистенькую тряпку книжечку. — Степанович наказывал вам передать. Акт на колхозную землю… Припрятывал… Велел вам…

Бутенко, заметив на ее ресницах дрожащую слезинку, взял руку женщины, крепко стиснул:

— Спасибо, Пелагея Исидоровна…

…Рано утром, когда Атамась уже заправил и приготовил в далекий путь машину, Остап Григорьевич, ласково положив руку на генеральский погон сына, спросил:

— Куда же теперь, Ванюша? Не на Киев твоя часть пошла?

— Могу сказать. Дивизию передали Четвертому Украинскому фронту. Пойдем на Мелитополь, Запорожье. К нижнему течению Днепра.

— Ну, и дальше, на Германию?

— Это как командование укажет.

— Адреса Василины не потерял?.. Может, придется твоей части около Мюнхена этого бывать… На карте он от Берлина недалечко…

Иван Остапович уверил:

— Уж когда до Мюнхена доберемся, сестричку разыщу…

— А я, товарищ комдив, получила приглашение остаться в селе, — сказала Оксана. — Здесь ведь ни врача еще нет, ни фельдшера, ни медсестры.

— Осталась бы?

— Сейчас нет. А очень хотелось бы дома поработать. Настроение, Иван Остапович, у людей такое, что горы могут свернуть… Но… на фронте я пока больше нужна, по-моему…

— Дойдем до Берлина — приедешь, поработаешь…

Выехали пораньше, пока не отпустило скованную легким морозцем землю.

Иван Остапович глядел на заросшие густым бурьяном поля, на женщин, которые, следуя за Варварой Горбань, проворно обламывали еще не убранную местами кукурузу. Стебли кукурузы были чахлыми и редкими: нелегко им было расти на этой запущенной, плохо обработанной земле. Но лица работавших были веселыми и жизнерадостными.

— Да-а, Кузьминична, ты права, — сказал Иван Остапович, обращаясь к Оксане. — Повеселел народ на криничанской земле. Эту землю мы уже отвоевали для мирной жизни.

Атамась, не отрывая глаз от изрытой танками дороги, сказал:

— Швыдче б нам, товарищ генерал, усю нашу радянську землю до мырного жыття повернуть.

— Для этого, Атамась, мы с тобой и в дивизию возвращаемся…

Сашко́ провожал гостей далеко за село. Возле Долгуновской балки он нехотя вылез из машины.

— В следующий раз приеду, ты комсомольцем уже будешь, — сказал Иван Остапович.

— Буду!

— Ну, до свидания, Сашко́!

— До свидания, Сашунчик!

Машина тронулась, а Иван Остапович долго еще с грустью оглядывался на братишку. Тот шел по дороге, размахивая руками и подпрыгивая. Потом фигурка его, в сером пальтишке, слилась с голым придорожным кустарником.

В ночь на четвертое декабря Петро Рубанюк решил улечься спать пораньше: утром предстояло большое наступление.

Долго ворочался он на своем жестком ложе из плит ракушечника, натягивая шинель то на голову, то на зябнущие ноги, стараясь ни о чем не думать, но заснуть так и не смог; оделся и вышел из блиндажа.

С моря дул пронизывающий ветер, забираясь за воротник, обсыпал шею и уши колючими ледяными крупинками. В темноте кто-то шел мимо, покашливая, и грязь громко чавкала под ногами.

Поеживаясь, Петро смотрел в сторону горы Митридат. Орудийная канонада доносилась слабо и невнятно, приглушенная расстоянием. Над горной грядой стыл мертвый свет ракет, багровые отблески разрывов кровянили мутный небосвод.

Более тридцати суток стояла в районе Эльтигена насмерть горстка моряков и пехотинцев, которые первыми высадились в штормовую ноябрьскую ночь в Крыму. Над клочком земли, в который вцепились советские воины, непрерывно висели фашистские пикировщики, день и ночь бушевал огонь. Мыслями о десантниках-эльтигенцах жили все, находившиеся на Керченском плацдарме, косе Чушка, на Тамани.