— Сколько? — не расслышав, спросил Иван Остапович.

— Втрое, — сказал Петро.

Остап Григорьевич, одобрительно крякнув, обвел всех многозначительным взглядом и снова впился глазами в радиоприемник.

— Неужели так быстро карточную систему можно будет отменить? — с сомнением шепнула Алла.

Бутенко живо повернулся к ней.

— А вы как думали? Все взвешено.

На лице его сияла веселая и довольная улыбка. Он хорошо понимал, что значит для страны, претерпевшей столько испытаний, почти сразу же после окончания войны проявить такую экономическую мощь.

Петро несколько минут сидел молча, взволнованно раздумывая над задачами, намеченными партией перед страной. Сейчас все прежние его планы показались ему несовершенными и робкими. Надо было сделать во много раз больше того, что намеревались сделать в ближайшие годы криничане. Это и радовало и серьезно тревожило Петра.

— Мое сердце такая думка точит, — сказал Остап Григорьевич. — Не помешают нам «союзники» наши, чтоб их на том свете комары заели, своими делами заняться? Сегодня в газетке читал, в Америке какие-то лоботрясы против нас пишут. И товарищ Молотов тоже недавно указывал, что американцы и англичане про третью войну кричат. Много германского войска у себя придерживают. Что-то мне это не нравится.

— У вашего батька основательные опасения, — поддержал Бутенко, поглядывая на Ивана Остаповича. — Куда идти дальше, когда вон польскую банду Андерса на фунты стерлингов содержат?! Белогвардейский корпус полковника Рогожина в Австрии, на территории союзников, до сих пор подвизается. Гитлеру помогал, теперь американские генералы его у себя приютили.

— Ну, да мы ведь не младенцы, — сказал Иван Остапович, — понимаем, что к чему.

Он встал, сделал несколько шагов по комнате, потом остановился перед собеседниками. Добродушное до этого лицо его стало вдруг суровым, жестким.

— Верно кто-то сказал, что история злопамятнее народа, — проговорил он. — Вспомните июнь сорок первого года. Кое-кто старается забыть, но история ничего не забывает. С чем Гитлер начал воевать против нас? Войска Италии, Финляндии, Венгрии, Испании, Румынии были у него. Заводы Шкода, Шнейдер-Крезо, Ансальдо — у него! Это помимо германской промышленности. А мы заставили Гитлера в ходе войны отказаться от его прославленных марок самолетов, перестроить артиллерию, заменить основные типы танков. И все же до конца войны противопоставить что-нибудь нашей технике он ничего так и не смог. Вот это кое-кому забывать не следовало бы, как и последнюю сводку Совинформбюро за пятнадцатое мая сорок пятого года. Помните?

— Какую сводку? — спросил Бутенко.

— Самую короткую за время войны. Она гласила: «Прием пленных немецких солдат и офицеров на всех фронтах закончен».

Разговор, волнуя всех, затягивался. Бутенко несколько раз поднимался, снова садился.

В одиннадцатом часу с избирательного участка прибежали Оксана и Василинка.

— Ой, накурили! — в один голос воскликнули они.

Бутенко, взглянув на часы, торопливо попрощался. Оксана пошепталась о чем-то с Петром, убегая, предупредила:

— Смотрите не проспите! Первыми собирались голосовать, так уж придется пораньше встать.

Катерина Федосеевна подняла всех на ноги в пятом часу. Долго будили сонного Сашка́, остававшегося со Светланкой за няньку. Он, протирая глаза и раскачиваясь, как пьяный, побродил по хате, снова прилег, «на минуточку».

На улице после жестокого мороза началась весенняя оттепель. Снег проваливался под ногами до влажно чернеющей земли. Мокрые, липкие хлопья сыпали и сыпали, обволакивая словно ватой ветви деревьев, заборы, крыши хат.

Поеживаясь от сырости, которая забиралась под теплые шубы и полушубки, Рубанюки неторопливо шли к ярко освещенным окнам избирательного участка: впереди отец с матерью, за ними Иван Остапович с Аллой Владимировной и Василинкой. Невдалеке от красного уголка к ним присоединились принаряженные Федор Лихолит с Христиньей, сзади слышались еще чьи-то шаги. Чавкая копытами по напитанному водой снегу, прорысила мимо кобыленка: куда-то торопился нарочный.

Из распахнутых настежь дверей избирательного участка широкими полосами ложился на крылечко свет.

Навстречу старикам по ступенькам быстро спустились Петро и председатель сельсовета Супруненко.

— Вот это добре! Первыми пришли, — похвалил Петро. — Ну, с праздником, мамо! И вас, тато! Заходите, заходите, сейчас начинаем.

Поднимаясь по ступенькам, Остап Григорьевич бережно поддержал под руку Катерину Федосеевну.

Петро пропустил вперед Ивана Остаповича с женщинами и Лихолитов, постоял у крыльца, глядя, как они веселой, шумной гурьбой входят в залитое электрическим светом помещение. Ощущение спокойного, прочного счастья, разлитого вокруг, поднималось в нем. Всё в эти минуты — и свежий предутренний ветерок, приятно обвевающий разгоряченное лицо, и приветливые огоньки на улице и в оконцах ближних хат, и веселые голоса родных, — все сливалось в одном чувстве большой и ясной радости, до краев переполняющей сердце. И большие белые буквы на кумачовом полотнище над ярко освещенным крыльцом — «Добро пожаловать!» — показались сейчас Петру полными особого, неохватного значения, словно этими ласковыми, призывными словами сама великая партия уверенно и властно звала его, Петра Рубанюка, его близких, всю Чистую Криницу, всех советских людей в светлые коммунистические дали.

Крым. 1947–1951.

Писать о себе — дело нелегкое, хотя за плечами уже долгий жизненный путь и всего испытать довелось немало. На долю моего поколения выпали и войны, и голодные, тифозные годы, и горькие времена хозяйственной разрухи, и радостные события сотворения нового мира.

Первые ребячьи впечатления откладываются в памяти навечно. В далеком, невозвратном детстве, с тех пор, как я себя помню, воображение мое особенно сильно поразили вещи, которые для взрослых были привычными и примелькавшимися, — деревянный журавель у ветхой криницы, длинноногий аист на крыше клуни… Изможденные погорельцы из дальних сел, побиравшиеся «Христа ради».

Мне шел пятый год, когда я впервые услышал церковный благовест и увидел истово крестившихся людей… Увидел шинок с двуглавым царским орлом над огромной дверью… Такого же огромного усатого стражника с шашкой на боку, привычно усмиряющего пьяных, дерущихся на ярмарке…

Раздумывая над своей автобиографией, то и дело наталкиваешься на другие детские воспоминания… «Туманные картины» в школе, которые заменяли только что появившийся кинематограф, или, как его называли — «биоскоп»… Венки из полевых цветов, сплетенные руками деревенских школяров к портретам дедушки Крылова, Пушкина, Кутузова, Суворова. Стихи о Бородино… Пышный приезд из города архиерея… Кочующий с убогой кибиткой лавочник, у которого «товару про всякого»… Солнечное затмение, повергшее всех в неописуемый страх… Призыв рекрутов на войну «За веру, царя и отечество!»

Но церковь, с ее заунывно-торжественными песнопениями и ладанным благоуханием, отчаянно-дерзкие «дядьки», пропивающие в шинке сивые свитки, усатый стражник оставили более глубокий и прочный след в памяти.

Смутно припоминаются люди, которые захаживали к отцу, — сельскому учителю. Попечитель школы, землемер, местный аптекарь, священник, — ими и ограничивалось «интеллигентное общество» тогдашнего села. Кстати, один из самых частых посетителей школы, пахнущий вечно табаком и водкой священник отец Леонид постарался упрятать в тюрьму отца, распространявшего вместе с другими поборниками справедливости революционные прокламации и листовки.

В этом селе Петроостров, Херсонской губернии, где я родился 26 февраля 1907 года, и прошла часть моих младенческих дней.

Почти каждое лето я проводил у бабушки в глухом хуторе. Ездил с мальчишками в ночное пасти лошадей, и уж сколько ребячьих «страшных» историй довелось и послушать и самому сочинить у костра!

Дед и бабушка были неграмотны, суеверны. В доме хранилось всего три книжки: рекламный проспект швейной компании «Зингер», молитвенник и часослов, которые я много раз перечитывал и почти затвердил наизусть. Самыми приятными минутами этого скучного детства были те, когда удавалось наблюдать деревенские обряды: свадьбы, крестины, поминки.