— Молодцы! — сказал он, подсаживаясь к столу. — Этого мы давно ждали…

У Сашка́ от тепла слипались веки. Сквозь дремоту до него доносилось, как Бутенко, комиссар и Керимов, обсуждая что-то вполголоса, часто упоминали слова: «разъезд», «тридцать седьмой километр», «цейхгауз».

Потом он так и не мог вспомнить, когда заснул, не слышал, как Бутенко перенес его за холщовую занавеску на свою постель, снял с него мокрую обувь и бережно укрыл шубой.

Когда Сашко́ проснулся, в землянке было много людей; они громко разговаривали, и среди других голосов слышался голос батька. Затем заговорил Бутенко, и все умолкли.

Сашко́ понял далеко не все, о чем говорил Игнат Семенович, ему было лишь ясно, что речь идет о той бумажке, которую прислал Девятко. «Батько спросит, как я добирался, и я ему расскажу про дядька Филимона», — подумал он.

С этой мыслью Сашко́ заснул снова и спал до тех пор, пока его не разбудили.

Перед постелью стояли Бутенко и отец.

— Вставай, сынок, вечерять, — ласково говорил Остап Григорьевич. — Ночь впереди, еще выспишься.

Сашко́ приподнялся, но голова его бессильно валилась на подушку, глаза никак не открывались.

— Ну, пускай спит, — сказал Бутенко негромко.

— Наморился, сердешный, — так же тихо произнес Остап Григорьевич. — Он же голодный…

Сашко́ внезапно почувствовал, что ему действительно страшно хочется есть, а в землянке стоял такой аппетитный запах жареного, что дольше терпеть было невозможно.

— Я не наморился, — сказал он сонно.

Спустя несколько минут Сашко́ сидел за столом, рядом с Игнатом Семеновичем, батьком и комиссаром. Ели печеную картошку с солью, потом кашу, сдобренную жареным салом.

Разговаривали тихо, почти шепотом, потому что у радиоприемника молодой партизан и девушка записывали сообщение Совинформбюро, медленно, слово за слово, передаваемое из Москвы.

Девушка с длинной черной косой время от времени поглядывала на Сашка́, и тогда в ее больших темных глазах мелькала веселая усмешка.

Сашко́ держался степенно, подражая батьку, глядевшему на него горделиво и любовно.

Его расспрашивали о селе, о том, как он добирался к лагерю.

Сашко́ рассказал о встрече с лесником, о солдатах и полицаях, которых он видел невдалеке от хаты объездчика.

Бутенко переглянулся с комиссаром.

— То же самое, — сказал он. — Дополнительно разведка представит данные к утру…

После ужина Остап Григорьевич увел сына в свою землянку. Все уже спали, и Остап Григорьевич тихонько уложил его рядом с собой.

Утром Сашку предстояло возвращаться домой, но батько пришел из штабной землянки с озабоченным видом и сказал:

— Придется переждать, сынок… Погуляешь денек, а там прояснится… Мать вот только наша тревожиться будет…

— Не будет, — беспечно заявил Сашко́. Остаться еще на целые сутки в лагере! Это сулило мальчику столько радости, что не мог он сейчас думать о доме.

А в отряде шли спешные приготовления к серьезной боевой операции. Партизаны проверяли оружие, получали второй боекомплект патронов, гранат, готовили коней и повозки.

Сашко́ решил проведать Костюка и побрел к его землянке, но Алексей куда-то сильно торопился и, на ходу похлопав мальчонку по плечу, весело сказал:

— Не робей!.. Кино сегодня будем немцам показывать…

Сашко́ вертелся повсюду, и оттого, что все партизаны были в приподнято-радостном настроении, и ему стало весело и хорошо.

Днем девушка с черной косой разыскала его возле лошадей, которых перековывали лагерные кузнецы. Она была в стеганке, сапогах, мужских шароварах с напуском и шапке-ушанке.

— Ну-ка, партизанчик, — сказала она, — пойдем перекусим. Батьке твоему некогда… Без тебя тут управятся…

Они ели борщ из одного котелка, и Сашко́ узнал, что зовут ее Маринка и что у нее где-то есть десятилетний братишка. Маринка ему понравилась, и он собирался рассказать ей про своих старших братьев, про автомат, который они с Колькой спрятали за клуней, но девушка тоже куда-то торопилась, и слушать у нее не было времени.

Керимов обходил землянки, проверяя, как партизаны готовятся к предстоящей операции.

Сашко́ втайне мечтал о том, что и ему удастся пойти с партизанами, и он перед вечером разыскал отца.

— Тато, — шепотом сказал он, — а меня не возьмут, если Бутенко попросить?

— Не выдумывай, — строго сказал отец.

Сашко́, разобиженный и огорченный, молча побрел в землянку Остапа Григорьевича, прилег на его постель. Он неспокойно ворочался, перебирая в памяти впечатления, которыми так богат был минувший день, и придумывая, как бы задобрить батька, да так и заснул.

Разбудили его громкие голоса партизан, быстро одевавшихся и выходивших из землянки.

Остап Григорьевич с винтовкой через плечо, с полной сумкой гранат на боку прикуривал около каганца трубку. Заметив, что Сашко́ не спит, он подошел, наклонился и, словно большому, протянул ему руку.

— Бывай здоров, сыночек, — сказал он. — Ты еще поспи, поспи…

Сашко́ поспешно натянул на ноги сапоги, схватил пальтишко, шапку.

— Возьмите меня, тато, — попросил он. — Я вам буду сумку с гранатами нести.

— Эт, какой ты! — сказал Остап Григорьевич, любуясь решительным видом сынишки. — Отстанешь по такой грязюке, что мы с тобой делать будем?

— Не отстану. Возьмите.

Остап Григорьевич ласково провел рукой по голове Сашка́ и уже другим, озабоченным тоном сказал, задержавшись у выхода:

— Может, вернемся не рано, так Маринка тебя накормит.

…Из отряда к тридцать седьмому километру и в сторону Богодаровки отправлялись две большие группы.

После ухода отрядов Сашко́ побыл возле землянки, потом ему стало скучно, и он пошел разыскивать Маринку.

Девушка только что вернулась из штаба и, сидя у стола, переписывала очередную сводку.

— Ну как, — спросил Сашко́, — что там по радио Москва передает?

— Двадцать семь самолетов сбили наши соколы, — ответила девушка, не отрываясь от работы. — Ложись, поспи…

Она писала и все время к чему-то прислушивалась: от волнения у нее горели щеки.

Через час Маринка надела стеганку, шапку.

— Ну, пойдем, партизанчик, — сказала она и неожиданно сердито спросила: — А ты чего не спишь?

Но когда — вышли на воздух, девушка совсем другим тоном, задумчиво и мягко, проговорила:

— Ночь-то какая хорошая!..

Где-то невдалеке слышались шаги часовых, охранявших лагерь, светились в темноте малиновые точечки цыгарок. С деревьев капало, пахло прелой листвой, хвоей…

И вдруг далеко за чащей деревьев что-то ярко вспыхнуло, багрово-красный свет словно повис на ветвях, зловеще окрасив невидимые до этого высокие облака. И тотчас же глухой взрыв докатился до лагеря, за ним — другой, чуть слабее.

Маринка порывисто сжала плечо мальчика и, глядя на зарево, то разгоравшееся, то тускневшее, взволнованно зашептала:

— Наши, Сашунчик!.. Наши…

Крым 1945–1947

Вторую половину марта и весь апрель 1942 года Петро Рубанюк учился на курсах командиров в небольшом городке под Москвой.

Близость фронта еще чувствовалась во всем: по улицам городка непрерывно шли воинские части; сосновые рощи, прилегающие к окраинам, были забиты армейскими тылами.

Скучая по фронтовым друзьям, Петро часто глядел из окон казармы на здание вокзала, расположенного неподалеку. Мимо день и ночь проносились к фронту эшелоны. Петро провожал их долгим взглядом. Хотя он и слышал, что его дивизию перебросили куда-то на юг, ему мерещились среди едущих то Арсен Сандунян, то лейтенант Моргулис, то комбат Тимковский.

Петро давно уже послал письма товарищам в свой пулеметный расчет и комбату. Написал даже командиру полка Стрельникову. Никто не отвечал. И чем ближе был день выпуска курсантов, тем больше овладевало Петром беспокойство.