— Вот с этим тебя я от души поздравляю!..

Перед уходом Алексей вдруг помрачнел, пожимая руку Оксане, спросил:

— Скоро обратно на фронт едешь?

— Послезавтра.

Алексей немного помолчал и, удерживая руку Оксаны в своей, сказал:

— Хочешь — обижайся, а я признаюсь… Может, случиться, что не увидимся… Думал про тебя все время… Не выкинул я тебя из сердца… Не могу.

— Ну и напрасно, — Оксана высвободила руку. — Спокойной ночи, Леша… Засиделись мы…

Остап Григорьевич, встав до света, побродил по двору, прикидывая, какие разрушения принесла его хозяйству война. Постоял перед пустующим хлевом для коровы, покачал столб, оставшийся от забора, заглянул в амбар с оторванной дверью…

Работы предстояло немало, но об этом старик подумал мимоходом и без особенного огорчения. Мысли его неотступно вертелись около колхозного сада; он тревожил старого Рубанюка куда больше…

Остап Григорьевич вышел на огород, поглядел на восток, на остров, и ноги его как-то сами собой повели к Днепру. На небе, у самого горизонта, скрытого темной полосой леса, курчавились малиново-золотые облака. Из них пробился первый солнечный луч, бросил на серебристую от раннего заморозка землю розовые тени.

Покряхтывая от утренней свежести, сбивая веточкой обильную влагу с сапог, Остап Григорьевич прошелся по берегу. Немало усилий пришлось ему затратить, пока он разыскал в зарослях чью-то лодку и привел ее в относительный порядок.

Конечно, — не на такой неприглядной посудине хотелось бы ему прокатить в свои владения родного сына, но ничего лучшего он сейчас добыть не мог.

Сразу же после завтрака старик сказал Ивану Остаповичу, стойко выдерживая косые взгляды Катерины Федосеевны:

— На собрание раньше чем к обеду люди не соберутся… Успеем с тобой и на могилку до Ганны сходить, и в сад.

Иван Остапович молча надел поданную Атамасем шинель, фуражку.

Атамась, молчаливо-сосредоточенный, свежевыбритый, подождав около хаты, тронулся следом за Иваном Остаповичем.

— Ты что? Тоже в сад? — спросил тот, обернувшись.

Заметив на шее Атамася автомат, улыбнулся: — Передовая теперь, знаешь, где?

— Где зараз передовая, не знаю, товарищ командир дивизии, а вы для меня везде есть генерал…

— Службу знает, — одобрил старик.

Иван Остапович зашагал молча, разглядывая с волнением знакомые с детства места: отлогий берег Днепра с зелеными сосенками на песчаных бурунах, дубы и ясени над водной ширью, вызолоченные осенним багрянцем…

Уже недалеко от реки, спускаясь вслед за отцом узкой тропинкой, Иван Остапович спросил:

— Ганну где похоронили?

— Тут недалечко.

— Выдал сестру кто-нибудь?

— Думка такая, что полицай. Уголовщик такой был… Пашка Сычик… Его рук дело, не иначе. Жалко, не поймали его наши хлопцы, когда старосту казнили.

— Предателей много в селе оказалось?

— Нет, почти не было… Село, правду сказать, дружно поднялось против фашистов… Конечно, в семье, как говорится, не без урода..

— Старостой кто был?

— По первому времени я…

Перехватив удивленный взгляд сына, Остап Григорьевич поспешно пояснил:

— Не по своей воле пошел на это дело… Секретарь нашего райкома, Игнат Семенович, приказал… Потом старостой Малынца Никифора поставили.

— Какого это? Не письмоносца?

— Его. Этот себя выявил.

— Помню его. Почему он врагом стал?

— Захотелось, видно, в начальниках, походить… Сказать — кулак? Нет… Чтоб политические какие грехи были, так он от политики на десять верст отшатывался… Он как тот бездомный шелудивый кутенок… Кто свистнет или кинет что-нибудь, тот ему и хозяин. Ну, а такие фашистам нужны были. Таких они подхватывали…

Остап Григорьевич пропустил сына вперед:

— На этот пригорочек… Вот, крайняя… Ганны нашей… Три земляных холмика, один подле другого, успели по краям обсыпаться, порасти травой и лесными цветами. Исполинские вековые деревья распростерли над могилками Ганны, Тягнибеды и капитана Жаворонкова широкие кроны, окропили их янтарной и багряной листвой…

Иван Остапович снял фуражку, долго стоял перед могилами в глубоком молчании.

Многих фронтовых друзей потерял он, лишился своей семьи… И вот у могилы сестры, которая живо встала в его памяти такой, какой он видел ее, уходя на службу, — тринадцатилетней шустрой школьницей Ганнусей, — он снова испытал давящую сердце горечь утраты близких и дорогих для него людей…

Поглощенный и удрученный скорбными воспоминаниями, он не слышал, как старый батько, по-детски всхлипывая, шептал:

— Доню моя… Родная моя дочушка…

Спустя некоторое время, когда они медленно удалялись от холмиков и уже стали спускаться к Днепру, Остап Григорьевич сказал тихо, как сквозь сон:

— На материных глазах она смерть приняла… Молодая же, ей только и жить… А она крикнула: «Не покоряйтесь!.. Придут наши!..»

Несколько шагов он прошел молча, потом, следуя каким-то своим мыслям, снова заговорил о предателях:

— …Никифор Малынец — это балабошка… А вот бургомистром Збандуто был… Этот сознательно людям зло делал… Из подлецов подлец… И палач… Он и приговор объявлял Ганне перед казнью. Боюсь, тоже удрал он. Того изничтожить с корнем надо бы…

…По Днепру свежий северо-западный ветер гнал мелкую рябь, невысокие волны лизали борта скрипучей лодки, потом, отпрянув, колотили ее, исступленно плескались позади… По воде плыли мокрые листья с белоснежной изнанкой; Ивану Остаповичу вспомнилось, как во время днепровской переправы вот так белела рыба, оглушенная снарядами.

В вышине, расчищаясь от рваных белых облаков, холодно синело небо. За изгибом реки медленно колебались лиловые дали, и приближающийся берег, с его деревьями и кустарниками, одетыми в полный осенний наряд, нестерпимо ярко блистал бронзой, горел всеми оттенками огненно-красного цвета.

Улицы села были оживлены и многолюдны, как в праздничный день. Бабы даже умудрились принарядиться в пуховые платки и цветные юбки, отлежавшие свое по ямам и другим потаенным местам. На проходивших посреди улицы старого Рубанюка и его старшего сына, осанистого, в ладной генеральской шинели, глядели с откровенным любопытством и доброжелательством. Некоторые, знающие Ивана, громко здоровались.

— Смотри, батько, народ как быстро оживает, — сказал отцу Иван Остапович. — Сколько высыпало…

— Дома теперь никто не усидит, — ответил тот. — Это же людям какой праздник!.. Фашиста и полицаев нет, бояться некого.

Вечером Катерина Федосеевна собрала родню, старик пригласил партизан.

— Когда теперь посчастливится повидаться, — вздыхала на кухне Катерина Федосеевна, раскладывая с помощью Пелагеи Исидоровны снедь по тарелкам и вытирая слезы…

В светлице, за столом, Алексей Костюк, сидя рядом с Оксаной, беспечно говорил ей:

— Где-нибудь на фронте обязательно встретимся… Завтра и мы с Загниткой отправляемся…

— Фронт большой, Леша. — А я искать тебя буду.

Он улыбался, настойчиво искал взгляда Оксаны и, видя, как она хмурится и как недобро темнеют ее глаза, переводил разговор на шутку.

Вокруг Ивана Остаповича тесной кучкой сидели криничане, воевавшие вместе с Остапом Григорьевичем в партизанском отряде.

Андрей Горбань, день назад вернувшийся с фронта и пришедший несколько навеселе с женой Варварой в гости к Рубанюкам, почтительно поглядывал на Ивана Остаповича, своего ровесника, рассказывал:

— Я спервоначалу попал на Юго-Западный, а потом с Воронежским наступал… Там и ногу потерял… Демобилизовали. Куда к черту! — думаю. Война же идет, а мне куда? В Богодаровском районе противник… В одном селе говорят: «Оставайся! Работу легкую, по твоему состоянию дадим». Эге! Все время на карту гляжу, скоро, мол, до Чистой Криницы очередь подойдет? Как войска Первого и Второго Украинского двинулись, снялся и я, сзади подвигался… Вторым эшелоном… Точнее — третьим…

Обычно малоразговорчивый и угрюмый, он сейчас был так словоохотлив, что Варвара, знавшая, видимо, уже фронтовые маршруты мужа, сказала: