Изложив эту историю на страницах своих «Воспоминаний», Руаер добавляет: «Поскольку этой тетрадке, быть может, суждено просуществовать еще сто или более лет, я обязан сказать о том, что составляло несчастье Людовика XVI и причинило ему немало неприятностей: лучший из людей, он был ужасающе несдержан и груб в обыденной речи».

Устроив над королем судебный процесс, Конвент тем самым предал его вечно длящемуся суду всех историков, которые писали, пишут и будут писать о Революции.

Вынесенный ими вердикт единодушен и жесток. Вот как звучит он в устах одного писателя, бывшего шуана, преданнейшего сторонника монархии, последнего, быть может, представителя дворянства в литературе — Барбе д’Оревильи.[165] Хоть сердце его сочится кровью, свой безжалостный приговор он произносит неумолимо, как палач, и стоически бесстрастно, как судья.

По его мнению, «Людовик XVI являет собой совершенно поразительное воплощение малодушия и безволия; это просто какое-то дурацкое пернатое существо, какие изображаются на гербах, но без клюва и когтей; и поскольку он был таким и никаким иным, отсюда с неизбежностью вытекает, что сооружение, которому он служил замковым камнем, обречено было рухнуть». Да, разумеется, «его корону отягощал груз скопившихся за столетия ужасных ошибок», однако застигнутый Революцией король «был в меньшей степени жертва, нежели виновник, вопреки общему представлению, рисующему его скорее жертвой, чем виновником».

О фатальной судьбе Людовика XVI рассуждают охотно и довольно бесплодно. Но никто не сумел рассказать о нем с той правдивостью и полнотой, как он сам — единственный монарх, взявший на себя труд день за днем описывать свою жизнь, не упустив ни единого поступка.

Его поразительное жизнеописание сохранилось в Национальном архиве; это целая кипа тетрадок размером 21 на 17 сантиметров, заполненных убористым почерком, так что каждая страничка с аккуратнейшими полями вмещает в себя 60 строк. Выказанные здесь Людовиком XVI усердие и прилежание поистине трогательны. Если бы Мальзерб[166] или Тронше[167] прочли на заседании в январе 1793 года что-нибудь из этой исповеди с целью разжалобить Конвент, их подзащитный был бы оправдан единогласно.

Этот текст охватывает период с 1766 по 1792 год; он состоит из дневника, охотничьих заметок и счетов. По цвету чернил и по почерку видно, что это беловик, аккуратно переписанный с черновых листочков, часть которых тоже сохранилась. Работа велась очень тщательно: тут и перечеркнутые строки, и вставки, и перепроверка подсчетов; совершенно ясно, что она представлялась автору чуть ли не самым важным делом в жизни. И в этом унылом тексте со смесью жалости и ужаса обнаруживаешь, что у короля, чья судьба оказалась столь значительной и трагической, была душа самого обыкновенного писаря, по сравнению с которой Бювар выглядит артистом, а Пекюше — поэтом.[168]

Вот Людовик XVI — еще дофин, он в возрасте Керубино, ему шестнадцать лет; из Вены для него привезли самую очаровательную, самую прелестную принцессу на свете, от которой потеряет голову весь Версаль. Он пишет в своей тетрадке: «14 мая 1770 года — встреча с будущей женой; 16 мая — моя свадьба, прием в галерее, пир в зале Оперы; 23 ноября — прогулка верхом с женой; 8 июня — въезд жены и мой в Париж». На этом тема любви заканчивается; более о ней ни слова, вплоть до того дня, когда супруги станут королем и королевой.

Но зато в приложении мы находим любовно составленный «список лошадей, на которых я ездил верхом»; что же до охоты, тут подробности изобилуют: он складывает число убитых фазанов, ланей, коз, кабанов (оленей он считает отдельно) и в итоге выясняет, что за 13 лет на его охотничьем счету числится 189 254 штуки дичи и с некоторой натяжкой 1274 оленя. Он не пренебрегает даже ласточками: 28 июня он настрелял их 200.

За 26 лет он принял 43 ванны, о чем пунктуально сообщает в дневнике; так же прилежно фиксируются расстройства пищеварения, насморки, геморроидальные боли. Когда же нет ни охоты, ни литургии, ни недомоганий, он ограничивается записью: «Ничего».

Начиная с момента созыва Ассамблеи нотаблей[169] и во времена Генеральных Штатов[170] это слово встречается очень часто, ведь политика мало его волновала.

20 июня 1789 года в день «Игры в мяч»[171] он записывает: «Гон на оленей возле Бютар, убит один»; 14 июня — «Ничего»; 4 августа — «Оленья охота в Марли, ездил туда и обратно верхом»; 5 октября, когда парижская чернь окружила версальский замок, — «Стрелял у Шатийонских ворот, убил 81 штуку, охоту прервали события, туда и обратно ехал верхом». И в день кипения революционных страстей вокруг дворца Тюильри его дневник по-прежнему лаконичен: «Ничего». 12 октября: «Ничего; в Пор-Руаяль охотились на оленя» (и за этим слышится: «А меня там не было!»).

Не нужно думать, что королевские тетради состоят только из охотничьих заметок, если они встречаются тут так часто, то просто оттого, что он любил охоту, как ничто другое. Он вовсе не пренебрегает другими событиями своей жизни, но зато какими (!): «Доставка фарфора; видел с террасы, как коням давали зеленый корм; смотрел в Малой конюшне, как дрессировали лошадь; фарфор увезли; в зале комедии встретил одного голландского врача». Упомянутый фарфор (его то привозят, то увозят) — это ежегодно выставляемая в одном из залов дворца продукция королевской мануфактуры. И его распаковка и упаковка занимали ум короля Франции! Ведь и в самом деле, нет ничего более однообразного, чем образ жизни монарха.

Попытка полностью издать дневник была вскоре оставлена, настолько скучным получилось это чтение, и не знаю, возобновлялась ли она вновь. Лет сорок тому назад один дотошный знаток попробовал издать его в отрывках, распределенных по разным рубрикам: еда, здоровье, семья, охота. Весьма ценная как исторический документ книга получилась чудовищно пошлой. «Ничего», «ничего», «ничего» — десятки раз на каждой странице повторяется это сакраментальное слово. Единственное, что может служить развлечением при чтении этого тоскливейшего перечня, это попытка соотнести какое-нибудь из этих «ничего» со знаменитыми революционными событиями.

Вот сообщение о бунтах первых месяцев 1791 года: «22-го февраля: ничего, переезд в Люксембургский дворец. 24-го: ничего, переезд в Тюильри. 28-го: ничего, переезд в Венсенн и в Тюильри». Поездка в Варенн[172] описана примитивней, чем в школьных учебниках для младших классов: «20-го июня 1791: ничего; 21-го: в полночь отъезд из Парижа, прибытие в Варенн и арест в 11 часов вечера; 22-го: отъезд из Варенна в 5 или 6 утра, завтрак в Сент-Мену, прибытие в 10 часов в Шалон, тут ужин и сон в старом интендантстве; 23-го: завтрак в Шалоне, в половине двенадцатого пришлось прервать мессу из-за спешного отъезда, обед в Эперне, встреча с комиссарами Собрания возле ворот, прибытие в 11 часов в Дорман, ужин, трехчасовой сон в кресле; 24-го: отъезд в полвосьмого из Дормана, обед в Ла-Ферте-су-Жуар, прибытие в 11 часов в Мо, ужин и сон в епархии. Суббота 25-го: отъезд из Мо в половине седьмого, прибытие в Париж в восемь без остановок в пути. 26-го: абсолютно ничего, месса в галерее. Заседание комиссаров Учредительного собрания. 28-го: выпил чашечку пахты».

В июле, упомянув только о лекарстве и окончании курса лечения пахтой, он пишет поперек страницы: «Весь месяц — ничего; месса в галерее».[173] В августе он снова помечает вверху: «Месяц был таким же, как предыдущий».