Затем он анализирует соперниц этой необыкновенной груши. Их шесть, тех, что «сетуя и ропща, соглашаются отступить во второй ряд»: это груши Бере, Бергамот осенний, Виргуле, Лешассери, Амбрет и Эспин зимний. Автору очень больно их обижать, отказывая в первенстве, но — честность и справедливость прежде всего. Конечно, груша Бере «обладает счастьем быть необычайно плодовитой», и у нее есть замечательные качества, оправдывающие ее притязания. Они настолько велики, что когда к концу сентября она созреет, «можно уже не сожалеть, что отошли персики, а этим много сказано». Виргуле — это груша «горделивая». Эспин зимний «хорошо знает, чего она стоит, и не позволит безропотно себя упрекнуть». Осенний сорт Бергамота тоже не лишен амбиций, но этой груше приходится «несколько отступить по причине подверженности червоточине». И тут же, охваченный раскаянием при мысли об обиде, которую ей наносит, Ла Кентини прибавляет: «… определить место этой груши мне было до чрезвычайности затруднительно».

Трудно вообразить, до чего теряет его красочная проза от купюр. Ла Кентини тяготеет к известной пространности, и его текст нужно медленно смаковать, как те чудесные плоды, которые он описывает. Конечно, к сотой странице его «Трактат о садоводстве» начинает казаться затянутым, но ведь он и написан не для современных людей, у которых ни на что нет времени и которые привыкли лишь пробегать глазами страницы. Поэтому я рекомендовал бы благоразумно ограничиться выдержками. В одном из томов Андре Аллеса, где он описывает свои любознательные скитания по окрестностям Парижа, приведено множество очаровательных отрывков. Они убедительно доказывают: огородник Людовика XIV был отнюдь не из последних писателей, в своем роде это — Лабрюйер груш или Сен-Симон салатов.

Я бы даже посоветовал отправиться с этой книгой в руках в один прекрасный день прогуляться в версальский огород. Он остался почти таким, каким был когда-то; сейчас здесь Национальная школа садоводства. Этот сад — из сорта тех чудес, какими полна наша страна, но иностранцам они знакомы лучше, чем нам. Вы найдете здесь величественное расположение столь дорогих сердцу их создателя грядок, те самые шпалерные посадки, те же террасы, тот старинный дом, где он жил, и его статую, установленную в 1876 году; вы заметите след ныне заложенной дверцы, что вела в маленький павильон, называвшийся «Общественным»: здесь простому люду бесплатно раздавали овощи и плоды из королевского сада.

Вы даже увидите некоторые из тех знаменитых грушевых деревьев, которые триста лет тому назад посадил и выходил садовник Великого короля. К 1879 году их оставалось девять: тогдашняя суровая зима опустошила сад и около десяти тысяч разных деревьев погибло от мороза. Но из питомцев Ла Кентини пострадало лишь одно, восемь еще живут; любовно выпестованные, они отличаются отменным здоровьем…

Младенец, которому в будущем предстояло стать Людовиком XIV, появился на свет с двумя зубами во рту. В этом усмотрели счастливое предзнаменование, чему радовался весь двор, но только не его кормилица…

К исходу третьего месяца эта дама по имени Элизабет Ансель ушла: ее грудь была истерзана зубками сосунка. На ее место пришла Пьеретта Дюфур, но и она жаловалась на укусы маленького львенка. За ней последовала Мари де Севьевиль-Тьери… Упоминаются имена еще четырех других, хотя, может быть, те лишь укладывали и убаюкивали младенца.

Но важно не просто иметь зубы. Главное, чтоб они были хорошие. А бедный Людовик XIV страдал зубами на протяжении почти всей жизни. Доктор Кабанес, задним числом определивший заболевание короля как челюстной синусит, обогатил Историю очень любопытными (хотя не слишком аппетитными) сведениями об этой высокородной челюсти.

Достаточно сказать, что к сорока годам во рту короля не оставалось ничего, кроме нескольких бесформенных корней. Ему пришлось удалить с левой стороны все верхние зубы, причем операция была сделана так неудачно, что всякий раз, когда он пил или полоскал рот, вода попадала ему в нос, «струясь оттуда, как из фонтана». Никакой возможности жевать, следовательно, у него не было.

Но, потеряв зубы, Людовик XIV, к несчастью, сохранял аппетит, по масштабам близкий к обжорству. Отсюда — приступы подагры, диспепсия, склонность к полнокровию, головокружения. Лишь во время великого поста «по причине умеренности трапез» он знавал некоторое облегчение.

380 человек были заняты исключительно делом пропитания беззубого короля. Вся эта армия размещалась в Большом служебном корпусе и имела несколько подразделений: Хлебная служба отвечала за все, что касалось хлеба, скатертей и столовых приборов; Мундшенкская, или «Служба бокала», ведала водою и вином; Кухмистерская заботилась о приготовлении «кушанья»; Фруктовая поставляла плоды, факелы, свечи и подсвечники; Фурьерская имела дело с дровами и углем. Всем этим обширным учреждением руководил Главный дворецкий вместе с просто дворецким и начальниками подразделений. Главный контролер стола принимал провизию и следил за ее использованием.

Кухни, где готовилось «королевское кушанье», находились на первом этаже Большого служебного корпуса, теперь эти помещения переделаны в военную клинику. В часы трапез это «кушанье», то есть все составлявшие меню блюда, торжественно выносили из кухни: впереди процессии идет Главный дворецкий, его сопровождают тридцать шесть состоявших на службе дворян и двенадцать управляющих, все они держат в знак своего достоинства жезлы из золоченого серебра. Пройдя по двору, кортеж через дверь, расположенную как раз напротив кухни, входит во дворец; поднявшись по лестнице, уничтоженной во времена Луи-Филиппа,[55] и проблуждав долгое время по лабиринту галерей, коридоров и залов (теперь на этом месте расположена Комната депутатов), блюда, наконец, попадали к столу, обычно накрываемому в комнате короля.

Этот церемониал существовал даже в эпоху Реставрации: принц де Жуанвиль[56] вспоминал, как ребенком он столкнулся в Тюильри с «кушаньем» Людовика XVIII, оно двигалось в сопровождении гвардии под звуки барабанной дроби, и сотня солдат-швейцарцев отдавала ему честь.

Но вернемся к королю. Итак, его прибор был сервирован на квадратном столе, стоявшем против центрального окна. Известно, что он всегда ел в одиночестве. Никто никогда не делил с ним трапезы; этот обычай нарушался лишь в пору пребывания короля в армии. Только на торжественные обеды монарх мог пригласить к своему столу членов семейства; причем принцы оставались во время трапезы в шляпах, тогда как сам король был без головного убора: этот забавный «перевернутый» этикет, видимо, должен был означать, что хозяин находится у себя дома, а другие — в гостях.

Поскольку, встав поутру, король выпивал только чашку бульона или настойку шалфея, он довольно рано начинал испытывать голод, и обед ему обычно сервировали около 10 часов утра. Тут уж было чем заморить червячка! Впрочем, судите сами и не забывайте, что меню, которое мы сейчас примемся смаковать, рассчитано только на одного едока.

Итак, супы: диетический из двух больших каплунов; суп из четырех куропаток, заправленный капустой; бульон из шести вольерных голубей; бульон из петушиных гребешков и нежных сортов мяса; наконец, два супа на закуску: из каплуна и куропатки.

Первые блюда: четверть теленка и кусок ястреба, все весом в 28 фунтов; паштет из двенадцати голубей.

Закуски: фрикасе из шести куриц; две рубленых куропатки.

Четыре промежуточных блюда: соус из трех куропаток; шесть выпеченных на жаровне паштетов; два жареных индюка; три жирных цыпленка под трюфельным соусом.

Жаркое: два жирных каплуна; девять жареных цыплят; девять голубей; две молоденьких курицы; шесть куропаток; четыре паштета.

Десерт: свежие плоды, с верхом наполнявшие две фарфоровые миски; столько же сухих фруктов; четыре миски с компотами или вареньями.