Однажды, устроив перекур, Кеша рассеянно взглянул на обступившую его тусклую толпу и — похолодел весь, окаменел. Среди женщин, старух, детей стояла светленькая курносая девушка в ситцевом платье в горошек и вязаной кофте, ну, как есть Роза. В миг один сшиблись в нем боль и радость, восторг и страх, что не ушел он от этой рискованной встречи. Он так и уставился на девушку. Та растерянно приоткрыла полные бледно-розовые губы, попятилась, потом прыснула в ладошку и отвернула лицо, которое так и полыхнуло все до волос на виске, и по движению ее, наклону головы Кеша понял, что обманулся, что это чужая ему, просто похожая на Розу девушка. Сразу легче стало, но и скучно, скучно — сил нет терпеть. Люди, видя, что у Кеши перерыв, начали расходиться, а девушка, она с подружкой была, перешла к Федору.
— Смотри, какая забавная, — сказала она подруге, показывая на Дусю. — Погадаем, что ли?
— Это можно…
Федор выдвинул ящичек, погладил свинку по треугольной пестрой головке.
— Ну-ко, Дуся, найди нам счастье. Постарайся для девушек.
Дуся, казалось, поняла. Часто дергая влажными ноздрями, потянулась, понюхала пакетики и зубками ухватила и выдернула один из середины ряда, потом тем же манером другой — из конца его.
— Поглядим, что там, — сказала похожая на Розу, развертывая свой пакетик. — «Счастье твое рядом, не надо далеко ходить…» А у тебя? — оборотилась она к подружке.
— Про звезду написано. Непонятное… Да это понарошку все…
Похожая на Розу с лукавой усмешкой повела вокруг лазоревыми глазами.
— Рядом… Что-то не видать.
Взгляд ее скользнул поверх головы Кеши и задержался на женщине, торговавшей семечками.
— А семечек купим, вот и счастье… Спасибочки.
Девушек Кеша примечал. Они его волновали и переполняли чувством тревожным, болезненным, томящим. Он закаивался смотреть на них, а все ж смотрел, тянулся к ним из унижения своего. Если в толпе слушателей появлялось миловидное личико, пусть и усталое после ночной смены на фабрике, пусть и бледненькое, малокровное и все-таки юное, с чистыми, еще не замутненными безнадежностью глазами, он и пел тогда иначе, и голос его, тонкий, надтреснутый, звучал тайной радостью, и слова исходили из сердца самые заветные. Тогда в настоящем свете представала его нынешняя жизнь с Федором, в уголке за печкой, и невольно усмехался он в душе жалкости ее. Можно было и так жить, можно, но… неужели ничего уж лучшего и желать нельзя, неужели так вот и пробавляться под чужой крышей, без любви, без надежды?
Нет хуже — барином лежать на высокой кровати, чувствуя во всем теле усталость от лежки и неподвижности, и видеть, как другой человек белкой кружится в делах и заботах. Белкой кружилась Шура. Как пришла с фабрики, и на минуту не присела. На кухне кипятила белье. Только что накормила всех и отправила Юрку в коридор: «Иди там играй, а я убираться буду». Но прежде уборки стала утеплять окна, принесла грудку орешка, отходов хлопка, и лоскутков и с помощью кухонного ножа принялась забивать щели в сырых рыхлых рамах.
— Давайте я, — сказал Кеша. — Я ведь это смогу. Только стол туда придвинуть…
— Вам лежать надо, — ответила Шура. — И температура у вас, и кашляете, а из рам дует. Еще простынете опять.
— Не курю, вот и кашляю.
— Да не велико и дело-то… Я привыкла все сама. Нужда и беда всему научат.
Она действительно умела все: за что ни бралась, в любом занятии ее сказывался навык. Вот и сейчас угловатые, с выпирающими у запястья косточками, руки ее в сухой загорелой коже двигались уверенно и ловко. Рамы покряхтывали, принимая в свои щели и дыры плотные жгуты орешка или тряпок. Потом Шура убежала посмотреть белье — «Не убежало бы, на кухне сейчас никого…», а вернулась с горсткой муки в блюдечке, плеснула туда воды и развела клейстер. Минут через двадцать опять упорхнула и принесла несколько старых газет, достала ножницы из ящика комода и принялась нарезать бумажные полоски. Ножницы мяли бумагу. Кеша обрадовался.
— Ножницы тупые, видать. А брусок найдется?
Шура, припоминая, есть ли у нее это и где находится, оглядела комнату.
— Да был где-то брусок, разве мальчишки куда девали… Ага, вот.
— Давайте наточу. Все давайте, что ни есть. Однако и мне дело.
Шура тоже обрадовалась.
— И то верно. Я по себе знаю, как худо без дела-то… Только насорите на одеяло. А я вам газету постелю.
Она расстелила газету поверх одеяла, отдала Кеше брусок и ножницы, потом, погремев в ящике стола, добавила два ножа, тяпку, которой капусту шинкуют, щипцы для колки сахара. Кеша, сев поудобней, с охоткой принялся за работу. Брусок был узкий, в середке с выемкой, выточенный. Кеша послюнил его и пошел им шаркать по лезвию ножниц, приглядываясь, порой пробуя пальцем. Шура опять слетала на кухню, пришла с покрасневшим, распаренным лицом, видно, бельевой бак снимала, тяжелый, горячий, обдающий паром.
— Ножинки-то заняты, — подумала она вслух, остановясь посреди комнаты и отпыхиваясь. — Ну, ладно, я покуда подметусь. Мальчишки больно не аккуратны. И где только сору набирают? Вчера подметалась, а уж опять…
— Это ничего, — заметил Кеша. — Хуже мертвая чистота. У нас на заводе мастер был, не старый еще. Неплохой человек. Он как-то болел, дома лежал, и мы его проведывали. Так у него в комнатах чисто, тихо, холодно. Я все думал, отчего мне не по себе у них. А оказывается — они с женой бездетные.
— Да, — сказала Шура, выпрямляясь с веником в руке. — Так вы, значит, на заводе работали, специальность имеете?
— Токарем был.
— Хорошее дело, надежное. Не то что песенки эти. Вы ведь не местный?
— Не.
— Местных я всех знаю, — Шура минуту шаркала веником по полу и опять выпрямилась. — Вот и надо было вам туда ехать. Там бы приветили.
— Нет, — сказал Кеша хмуро, — туда дорога мне заказана.
— Сами вы себе ее заказали… А и у нас токаря нужны.
Кеша усмехнулся.
— Разучился я за пять-то лет. И не по мне теперь станок. Не по росту.
— Это вы зря, что не по росту. У нас Игнатичев на протезе у станка стоит. И люди им довольны, и он ходит светлый, всем равный.
— Семья у него, чай, есть.
— Есть. До войны еще женился. И детки. Один-то до войны, а другой в сорок третьем народился. Он всего два года и воевал. Повезло его Валюшке.
— Вот видите, — подчеркнул Кеша, — что ему светлым не ходить?
Шура смела сор на фанерку и с фанеркой этой в руке горячо, убежденно заговорила:
— Дело должно быть, какое-никакое, а дело. Когда оно есть, тогда и человек им крепок, и все ему друзья-товарищи. Песни — это само собой, нужны они покуда, потому как еще переживают люди, еще горе в сердцах не потеснилось. Но ведь не все переживать. — Она перевела дыхание. — И я переживала, когда похоронку получила. Ничего мне не надо, свет вольный не мил. Отгородиться бы от всех, чтобы не мешали мне боль свою укачивать. Так вот неделями жила, да смотрю — на фабрике все у меня из рук валится, Вовка двойки стал приносить, Юрку острицы изглодали, а он и так ледащий, в комнате грязь. Нет, думаю, что бы ни случилось, и надо жить, надо работать, надо детей поднимать… И люди опомнятся, вот увидите, перестанут жалеть себя, не до себя им будет. Дети-то подрастают, много им надо сил и забот, чтобы жизнь их устроить… Правда, балуем мы их, от себя отрываем — им отдаем, да ведь они единственная наша надежда…
Кеша перестал ширкать бруском, застыл в неподвижности, ссутулив плечи, опустив обметанную до самых глаз щетиной, густо и нехорошо заросшую голову. Верно она говорит, верно. Ведь и он покуда все жалеет себя и людей. А дальше-то что? Жизнь перестраивается на новый лад, выпрямляются люди, последние слезы вытирают и заглядывают в будущее. Ему куда глядеть, в чем найти опору?
Не скоро возобновил Кеша работу, не заметил, как Шура взяла у него ножницы и стала оклеивать рамы газетными полосками. Потом, подоткнув подол платья, принялась она мыть пол, усердно, до светлой желтизны, тереть его жесткой карчеткой. Кеше неудобно было смотреть на ее сухие, с небольшими икрами ноги, оголившиеся выше колен, на линялые, голубенькие, выглядывающие из-под подола рейтузы. Он прервал работу, лег ничком, уткнулся подбородком в подушку, а глазами в окно. За окном было тихо. Неподвижно, скованные холодом, стояли там березы с темными шапками грачиных гнезд в развилках сучьев. На прозрачном, льдисто-зеленоватом небе четко рисовались их ветки в острых бугорках от осыпавшихся листьев.
