Наконец Федотыч поднял велосипед на колеса, оглядел его, держа за раму, и даже качнул к себе и от себя. Он наклонился к Ване.
— Ну, бери. Катайся на здоровье.
Ваня взялся за велосипед и едва не уронил — у него вдруг ослабели руки. Василий успел поддержать и велосипед, и мальчика. Он вывел велосипед из магазина на улицу и здесь передал Ване. Мальчик сначала поиграл звонком, потом, сияя весь от нестерпимого мальчишеского счастья, влез в седло, поставил ноги на педали. Василий, державший велосипед за багажник, легонько толкнул его, и тот поехал, вспыхивая мелькающими, новенькими спицами, легонько зажужжал под Ваней, отпечатывая на мягкой земле перевитые узорные дорожки.
— Мама, — закричал Ваня, напряженно наклонясь к рулю и не решаясь оглянуться, — мама, гляди, я еду!
— Вижу, сынок, — певуче отозвалась Настя, блестя глазами, любуясь Ваней и велосипедом.
А Ваня уезжал все дальше по улице, белея рубашкой и светясь вихорками, похожими на свежие древесные стружки. Настя сама не заметила, как оставила Василия позади себя. Она все прибавляла и прибавляла шагу, стараясь не отстать от сына, и Василию казалось, что незримая, неразрывная нить тянет ее вслед за Ваней и уносит, уносит от него в какую-то иную, светлую и веселую жизнь…
Василий все замедлял и замедлял шаги и наконец остановился. Отсюда рукой подать до завода. Вот и надо идти туда. А куртку и штаны он одолжит у кладовщика, у того всегда есть в запасе рабочая одежда.
И звон разбитого стекла
Он стыдился своей работы. До Андрея станкообходчицей в первой смене была Нинка Круглова. Когда ее вызвали в плановый отдел ткацкого производства и сказали, что надо обучить новичка, Нинка выпятила нижнюю губу и так окинула Андрея взглядом, что он увидел ее глазами свою вельветовую куртку, рыжую от старости, хлопчатобумажные брюки и сморщенные тупорылые ботинки.
— Надо же, — удивилась Нинка и прыснула. Для нее было странным, что в станкообходчицах будет мальчишка. Нинка не знала, как Андрею «повезло»: в индустриальном техникуме он провалился на экзамене по математике, месяц делал вид, что учится там, но вынужден был сказать матери правду и работать поступал уже глубокой осенью. Свободной была только должность станкообходчицы.
Сама же Нинка утешила Андрея, сжалившись над ним:
— Поработаешь, а потом перейдешь, куда надо. Перейти всегда можно. Я вот полгода побегала, а теперь в контору перехожу.
Два дня Нинка «водила» Андрея. Дело не сложное — через каждые два часа проходить по цехам и записывать номера станков, которые ремонтируются или простаивают по другим причинам. В эти смены Андрею ничего не оставалось, как только следовать за Нинкой через низкие, как в монастыре, сводчатые проемы в стенах, разделяющих цеха, спускаться и подниматься по чугунным решетчатым лестницам, идти через сумрачные коридоры, освещенные одной-двумя лампочками над верстаками, обитыми железом, — идти и глазеть по сторонам. Тогда-то он и заметил насмешливые и любопытные взгляды ткачих. Те, что оказывались ближе к тропе, выходили из-за станков, останавливали Нинку и о чем-то говорили с ней, усмехаясь, кося глазами на Андрея. Он в это время растерянно и одиноко стоял возле и не слышал ничего из-за шума.
Однажды им встретились две молодые женщины. Был перерыв, они возвращались из столовой и встали поперек тропы. Одна — смуглая, с высокой грудью и дерзкими глазами — глянула прямо в лицо Андрею и прищурилась.
— Ай да Нинка! Где кавалера отхватила? Мне бы такого кучерявого. Уступи, а?
— Да мне что, бери, только он еще мальчик. Нецелованный!
И Нинка первая засмеялась, прикрывая рот рукой. Андрей густо покраснел и тут же возненавидел Нинку.
— Целоваться мы научим, — сказала другая. У нее были соломенного цвета волосы и крупные, яркие губы, особенно живые на белом малоподвижном лице, — У нас не заржавеет! Что он, заместо тебя будет?
— Ага. Я в контору ухожу. Счетоводом.
— Вот хорошо-то. А то и поглазеть не на кого. Тут хоть пробежит, и то радость. Ну, бывай, кучерявенький!
И, подхватив подругу, смуглая пошла по тропе, напевая и оглядываясь на Андрея:
Милый меж станков идет,
А у меня подплет плетет,
Ничего, что наплело, —
Хоть нагляделась на него…
На следующий день Андрей вышел в цех в старенькой летней фуражке, надвинутой до самых бровей. Нинка искренне огорчилась.
— Ты чего — обиделся? Да не обращай вниманья. Да я, будь у меня такие волосы, и зимой бы без платка бегала, честное слово.
Но Андрей фуражку не снял.
Нинка ушла в расчетную контору, и Андрей стал работать один. Он пробегал через цеха, поглядывая лишь на рамы станков, где цинковыми белилами крупно были выведены номера, да иногда вперед, чтобы не наткнуться на какую-нибудь работницу, идущую по тропе, или на возчика основ. Возчики двигались быстро и предостерегающе кричали. Казалось, не они катят низкую тележку с емким валиком, а тележка стремительно увлекает возчика за собой всей тяжестью своей, и потому он невольно пригибается, вытягивает длинные мускулистые руки вперед. Надо было вовремя услышать крик, вовремя встать между станками.
С женщинами было сложнее. Двигались они беззвучно в шуме. Как-то Андрей замешкался и столкнулся с девушкой. Неожиданно и мгновенно ощутил он ее теплую и мягкую грудь, близко-близко увидел светло-коричневые, с крапинками глаза. Он так и застыл столбиком. Девушка усмехнулась, успокоилась и обошла его, как обходят колонну.
В первое время записи, сделанные Андреем, приводили в недоумение начальников цехов. Они не совпадали с отчетами бригадиров и ремонтировщиков. Понадобился целый месяц, чтобы освоиться с этой простой работой. Теперь Андрей не опускал голову, когда шел через цех, но смотрел он только на станки и видел только станки, черные, косматые от налипшего на станины серого пуха, хлопающие желтыми батанами или неподвижные. Правда, взгляды ткачих он чувствовал спиной, сутулился от неловкости и, достигнув коридора, сбавлял шаги, чтобы подольше побыть в его сумраке, отдохнуть от напряжения.
Здесь лампочки горели только над верстаками, пахло клеем и кожей, гул станков звучал приглушенно, и в нем можно услышать короткие, успокаивающие трели сверчка, который — Андрей знал это — прятался возле батареи под лестницей. Звонкие и редкие, словно капли, падающие звуки вызывали в памяти воспоминание о деревенском утре. Он не знал, когда это было, но помнил хруст соломы под копытцами теленка, которого держали в доме, острую морозную свежесть, что просочилась в приоткрытую дверь, предрассветную синь за окном, оранжевые вихри огня в зеве большой русской печи и такое же мирное треньканье сверчка…
В коридорах и подсобных помещениях работали мужчины: челночники, слесари, шорники, батанщики — люди деловые, взрослые, уверенные в себе. Без них не могла обойтись ни одна ткачиха. Андрей завидовал тому внутреннему достоинству, которое сквозило в их манере говорить чуть свысока и веско, в спокойных и четких движениях. И в цех они входили иначе, чем Андрей. У них были мужские профессии. С ткачихами они держались то дерзко, то снисходительно.
Андрею нравилось смотреть, как они трудятся, а они, чувствуя это, с особенным шиком орудовали молотками и рашпилями, шильцами и острыми, как бритвы, ножами. Андрей пытался сблизиться с ними, но его отпугивало их свойство подшучивать над каждым, в ком уловили они какую-то слабинку, и особенно, как говорят они о женщинах, о любви. Андрей не соглашался с ними во многом, не мог согласиться. Тем больней ударил его рассказ челночника Василия Симакова.
Андрей работал в ночную смену, сидел после обхода над конторским журналом и почувствовал, что засыпает. Он встал из-за стола, прошел один цех, другой и спустился в нижний этаж. Дверь столовой была еще закрыта. Андрей постоял перед ней и заметил у верстаков собравшихся в кучку мужчин. Был там и шорник Федя — сухонький, сутулый, с выцветшими глазками, который на все вопросы неизменно отвечал:
