Знала Черная и таких, которые старались срок схватить и в тюрьму сесть — лишь бы не на фронт.

Но Анке Черной было не до дезертиров и предателей, как не было ей дела и до героев.

Девочка… Маленькая, с посиневшим лицом. Анка успела бросить на нее взгляд — первый и последний в жизни взгляд, отуманенный слезами и болью. Девочка… Она мечтала о ней. Девочка будет красавицей… Недаром так долго искала и наконец нашла Анка отца своему будущему ребенку, своей девочке. Она будет красавица и умница. Она никогда не узнает, что мать ее была воровкой. Анка давно все рассчитала. И не только были рассчитаны до последней копейки скопленные деньги — была рассчитана сама жизнь: по дням, месяцам и годам. Девочка будет расти, не зная, кем была ее мать. Анка уедет подальше от Москвы и десять лет проживет в глуши. О, она умеет работать! У нее ловкие руки и железное здоровье. И девочка будет расти — чистая, красивая, ласковая. А потом… Где-то в огромном зале, залитом огнями, сверкающем позолотой и алым бархатом, в первых рядах будет сидеть Анна Воропаева и смотреть на сцену, еще закрытую тяжелым занавесом. А когда занавес медленно раздвинется, на эстраду выйдет стройная, высокая, синеглазая — она! И зал притихнет, и погаснут огни, и все перестанут дышать.

Анка чуть слышно простонала сквозь стиснутые зубы. Нет… Никого и — ничего. Нет девочки, нет любви, нет счастья. Все врут книги! Нет ничего, что могло бы заставить глаза Анки затеплиться тихим светом, нет человека, которому можно было рассказать о своей тоске, о своем одиночестве. Теперь уже Анка не читает книг — она ненавидит их. Там всегда все хорошо кончается. А разве в жизни бывает так? А раз не бывает, — значит, все равно! Чужие комнаты, чужая постель, чужой уют — за деньги, приобретенные воровским промыслом. Камеры, кабинеты следователей, этапы, лагеря… Ну, так черт с ним со всем — и с жизнью, которую знает Анка, и с жизнью, которой обманывали ее книги!

«Воровским кострам суждено погаснуть…» Костры… Какие там костры! Где они горели, эти костры?

Анка сбросила одеяло, села, поджав под себя ноги, и крепко, до боли стиснула руки в кулаки. Идиоты! Попробуйте раскусите орешек, что преподнес вам этот Никола Дикарь! Кричите там, пишите дурацкие письма… Любка Беленькая… Недавно состоялся над ней показательный лагерный суд. Анке рассказывали, будто Любка, когда ей объявили приговор, рванула на себе блузку и крикнула: «Воровки! Отомстите за меня! Пусть они помнят громовую воровочку Любку Беленькую!» Но в клубе воровок было немного. Судили Любку на том подразделении, где она сделала наибольшее количество отказов от работы. А это был тихий лагпункт, где плели рогожи, шили белье для нужд лагеря, ремонтировали изношенное обмундирование. И когда Любка выкрикнула традиционное воззвание о мести, из зала послышался добродушный смешок: «Тю, скаженная!» — и все засмеялись, даже члены суда.

Любку увезли «вне лагеря», то есть отправили в другие, более режимные лагеря. Она успела передать кому-то «свое последнее слово», и оно пошло гулять по женским лагпунктам, причем к «слову» стали прибавлять что-нибудь свое, чего и быть не могло. Так, например, сцена в суде приобрела другой характер: Любку приговорили к высшей мере — к расстрелу. Зрительницы будто бы кричали: «Мы за тебя отомстим!» Затем здесь же, на клубной сцене, Любке предложили подписать заявление о помиловании, но она, конечно, отказалась. В общем, получилось примерно так, как не раз слышала Анка на «хазах».

Она хорошо знала цену этим легендам — о высшей мере, об отказе просить помилования, о «камере смертников» и прочих «жутких» историях, которыми так любят тешить себя и других «авторитетные» воры.

Анка хорошо знала, что никакой «высшей меры» этой юродствующей хулиганке дать не могли. Никакого «помилования» подписывать не предлагали, и вообще ничего там не было особенного, на этом показательном суде. Добавили Любке года три и отвезли «громовую воровочку» в центральный изолятор лагеря, где она и дождалась отправки на дальний этап. На этом и кончилась ее история в Энских лагерях.

«Идиоты! — еще раз прошептала Анка. — Не вам зажигать костры, не вам и сгореть вместе с ними».

Анка повернула голову и посмотрела в угол, где, охватив руками колени, сидела перед открытой печкой Галя Чайка.

…Синий дрожащий язычок бесшумно вспыхнул, погас, еще вспыхнул, уже слабее, и замер. А рядом, в сверкающих россыпях углей, мигали и приплясывали такие же синие, такие же призрачные огоньки. С легким шорохом обрушилась, брызнув искрами, невысокая причудливая башенка, и на ее месте сразу вспыхнули и заплясали десятки маленьких веселых огоньков. Вот их становится все меньше, и уже темно-фиолетовой тенью подернулись золотые угли, и по ним забегали искорки.

Все это уже было когда-то… Вот так же догорали в открытой печке золотые угли и так же вспыхивали и умирали синие огоньки пламени. А перед открытой дверцей времянки на ящике сидела девушка. Тело ее дрожало мелкой дрожью, и она никак не могла сдержать эту противную дрожь. А рядом сидел парень — худощавый, светловолосый, на руках его были синей тушью нарисованы какие-то фигуры и написаны какие-то слова.

Парень задумчиво смотрел на догорающие угли и тихонько насвистывал: «Начинаются дни золотые воровской непродажной любви…» Час назад он на руках вынес подсобницу Гальку Светлову из комнатушки, где мастер стройучастка организовал свой «кабинет».

Повезло прыщеватому мастеру: еще секунда — и финка вошла бы ему чуть пониже левой лопатки. И не сидеть бы сейчас Саньке у догорающей печурки и не думать: что же теперь им с Муркой делать? Куда пристроить эту тоненькую девочку с таким особенным лицом и седыми волосами?

О мастере на стройке ходили темные слухи. Разбитные, веселые девчата-строительницы подбросили ему письмишко: «Будешь, стервец, приставать к новеньким — оступишься на лесах. Забудешь, как по земле ногами ходят». Парни ему посоветовали: «Не попадайся в темном переулочке». Прораб не верил сплетням, да и некогда было ему разбираться в любовных похождениях рыжего мастера. Впрочем, никто не приходил к нему с прямой жалобой на мастера. Девчата были не настолько беспомощны, чтобы просить защиты, а интересы парней осторожный сластолюбец старался не затрагивать. Во все эти дела Санька никогда не вмешивался. «Я птица перелетная, мне что?» Он не скрывал, что отсидел три года в лагере и задерживаться на стройке не собирается. Весной он уедет со своей Муркой на Черное море, на вольную и веселую жизнь. На Гальку Светлову он смотрел с недоумением: как попала она сюда? По всему видно — девчонка из «культурных»… Что заставило ее прийти работать на стройку? Его веселая подружка Мурка, каждый вечер встречающая своего парня у разбитых машинами ворот строительного участка, искренне жалела «чудную» подсобницу и тоже спрашивала себя: «Какая нужда толкнула ее на такую жизнь?».

Сегодня, проходя мимо комнаты мастера, Санька и Мурка разом остановились: сквозь плотно прикрытую дверь до них донесся приглушенный крик, потом что-то грохнулось об пол — доска какая-то, потом послышалась возня и опять — сдавленный крик.

Санька насторожился. Мурка с силой дернула дверь. Крючок отскочил.

Мурка крикнула: «Падаль!» — и бросилась вперед, а Санька и после никак не мог вспомнить, когда он выдернул из-за голенища финку и как занес руку над согнутой спиной мастера. Мастер оглянулся, и глаза его застыли. Мурка взвизгнула, повисла на Санькиной руке, Санька опомнился, перекинул нож в левую руку, а правой нанес тяжелый удар в то место, где с перекошенного страхом лица смотрели на него обезумевшие глаза мастера. Полузадушенная, в разорванной блузке, вся в синяках и ссадинах, Галя Светлова билась и вскрикивала в руках подхватившей ее Мурки. Потом Санька донес ее до «подсобки», а Мурка поехала в Марьину рощу, чтобы привезти Гальке хоть какое-нибудь платьишко.