Марина, красная от смущения и стыда, пробормотала, что нет, она не хочет, сыта…

— Врешь, — сказала повариха, но Марина торопливо отошла от раздачи, успев сказать Соне:

— Я пойду…

Вот тебе и ожиревшая баба! Ох, как мало же еще Марина знает людей, как не умеет разбираться в них!

«Вы еще ничего не знаете… Вот когда вам будет тридцать четыре, как мне…» Да что же это такое? Опять — его слова и его голос? Почему она теперь все время думает об этом человеке? Почему почти не вспоминает милую, родную тетю Дашу, заменившую ей мать? Куда отошла, отступила ее горькая тоска о любимом…

Марина замедлила шаги. О любимом… Что это такое — любить человека? Не тетю Дашу, не друга или приятеля, а другого, ранее незнакомого и до конца не узнанного человека? Знала ли Марина Олега? За что любила? Три месяца знакомства, посещение танцплощадки, теннисного корта, кино… Разговоры о книгах, о жизни… О какой жизни? Что знала она о жизни?

Кто-то осторожно дотронулся до ее плеча.

— Это я, — сказала Соня. — Ты чего вздрогнула? На вот… — она сунула в руки Марины что-то теплое, мягкое, круглое. — Пышка это. С больничного стола. Чего ты убежала? Тетя Катя еж расстроилась. Ешь пышку, теплая…

— Не надо, не надо мне… Зачем это ты?

— Думаешь — покупаю тебя? — Некрасивое лицо Сони опечалилось. — Это ведь тетя Катя… Я хотела тебе каши отнести, а она говорит: возьми вот пышку. Ты ешь, Мариша, не надо свою гордость показывать. Нехорошо отказываться, когда тебе человек кусок хлеба дает.

Марина поднесла пышку ко рту и откусила.

— Правда, как вкусно, — извиняющимся тоном сказала она. — Я тоже иногда очень хочу есть.

— Ты не получаешь посылок?

— Я написала домой, чтобы не смели присылать. Откуда там у нее могут быть посылки? Сама в госпитале работает.

— Мать?

— Нет, тетка. Она меня разыскала и взяла к себе из детдома.

Они подошли к цеху.

— Сегодня будет норма, — сказала вдруг Соня и искоса взглянула на Марину. Казалось, она хотела еще что-то добавить. Но Марина не заметила ни взгляда, ни нерешительного тона Синельниковой.

— Порядок, бригадир! — встретила ее Маша. — Считай! — и пододвинула к краю стола четыре пачки варежек, аккуратно перевязанных шерстяной ниткой. — Сорок штук.

— Сорок? Ты что, Маша? — Марина переводила взгляд со своей помощницы на варежки и обратно. — Это же почти пятьдесят процентов дневной выработки?

— Ну, так ведь уже полдня прошло! Что ты так смотришь на меня? А знаешь, сколько мы сегодня с Варей сделали?

— Сколько бы вы ни сделали — девочки не смогли связать до обеда по одной варежке.

— А вот и смогли! — лукаво улыбнулась Маша. — Знаешь, как в сказке — по щучьему велению, по моему хотению?! Не веришь, так считай сама.

— Что проверять? — вмешалась Вартуш. — Качество самое хорошее. Первый сорт варежки, я проверяла.

Марина пересчитала варежки, связанные в пачки. Сорок штук.

Она пожала плечами и недоуменно оглядела свою удивительную бригаду. Верно — по щучьему велению…

Девчонки были оживлены, перемигивались, пересмеивались, но каждая из них держала в руках спицы или крючок, и Марине оставалось только поверить своим глазам — сорок штук варежек действительно отличного качества лежали перед ней на столе.

— Ну, а теперь давай читай дальше, — сказала Маша. — На них внимания не обращай. Они уже включились на третью скорость, и ты им не мешай. Поняла? На вот книжку. — Она открыла наугад страницу, ткнула пальцем: — Отсюда читай.

— Да подожди ты, Маша, — отстранила книгу Марина. — Я хоть одну варежку закончу.

— Тебе не обязательно, — категорически заявила Маша. — Тебе нужно культурно-воспитательную работу проводить.

— Все-таки я не понимаю…

— Какая ты непонятливая стала. Ну, считай: мы с Варькой по четыре сделали, да Сонька две, да Галина две, да Лида Векша… Сколько ты связала, рыженькая?

— Десять! — звонко откликнулась Лида, и все рассмеялись.

— Врет, — сказала Нина Рыбакова, — это я — десять, а она только пять.

— Какие болтушки! — с досадой проговорила Вартуш. — Зачем так много языком болтаете? Садитесь, слушайте, бригадир читать будет.

— И… смотрите, девчонки, беготню прекратите! — строго предупредила Маша. — Хватит, набегались. Сидите и помалу ковыряйтесь. Пойдем, Варвара, сходим в одно местечко.

— Куда это вы?

— Ну, куда, куда? Известное дело — куда: на пятый километр.

— И я с вами! — вскочила с места Лида Векша.

— Сиди, не черта тебе там делать, — оборвала ее Маша.

Лида послушно опустилась на табуретку и оживленно зашептала что-то на ухо Нине Рыбаковой.

Марина взяла книжку и стала читать вслух.

Звякали спицы, шуршали разматываемые клубки. Все больше темнело в углах, все настойчивее становился шорох дождя за окнами. Маша и Вартуш вернулись.

— Ну как? — с любопытством глядя на них, осведомилась Рыбка.

— Дура ты, вот как! — сердито ответила Маша. — О чем спрашиваешь? Мы на «пятом» были — не понимаешь?

— Ах, на «пятом»! Понимаю… — Лида опять рассмеялась. — Ну вот я и спрашиваю: там починили крышу?

— Починили, отвяжись. Опять, черти, свет задерживают… Ну, хоть коменданту жалуйся.

— А тебе свет зачем? — сказала Соня. — Ты и в темноте вяжешь.

Поработали еще немного. Потом Марина отложила книгу.

— Подсчитаем?

— Уже подсчитала. Пятьдесят две. И еще двенадцать бракованных.

У Маши почему-то было недовольное лицо.

— Я сейчас брак исправлю, — отозвалась от окна Вартуш.

— Разбирай по десять и складывай. — Маша пододвинула к Марине кучку варежек.

— Ты же говоришь — считала.

— Эти — еще нет.

Марина стала пересчитывать варежки, ощущая в душе какую-то неясную тревогу. Что-то здесь неладно… Откуда в первый день такая выработка?

— Сколько, ты сказала? — переспросила она Машу.

— Чего сколько?

— Да варежек же!

— Сколько тебе надо повторять?! Семьдесят штук. Что ты на меня смотришь, словно я тебе что-то должна? Опять неладно? То плакала, что не работают, теперь расстраиваешься, что много сделали.

— Ничего я не расстраиваюсь, а не может этого быть, что у нас такая выработка.

Маша махнула рукой:

— Занудная ты какая-то, бригадир. Эй, пацаночки! — повернулась она к девчонкам. — Споем, что ли? Сонька, давай сюда, ближе ко мне.

Синельникова отложила работу на табуретку и подошла к Маше.

— Споем, Соловей… Только я ваших блатных песен не пою.

— Ладно. Знаю…

Маша села на край стола и охватила руками колено.

мягко и задумчиво прозвучал где-то, совсем не в цехе, а очень-очень высоко, незнакомый Марине голос.

Марина перевела изумленные и растерянные глаза на Соню Синельникову. Это разве она поет, эта некрасивая девушка? И разве этот хрустальный, звенящий звук — это голос Маши Добрыниной?

Кажется, они пели эту песню по-своему — на другой мотив и с другими словами… И вкладывали в нее свою горечь и свою обиду — за неудачную свою жизнь да раннее познание этой горечи, и жаловались кому-то, и просили о чем-то…

Марина сидела, уронив руки на стол, глядя поверх голов поющих… Теперь пели все. И потому, что в цехе совсем стемнело, и лиц не было видно, казалось, что песня звучит сама собой.

Кто-то неосторожно уронил спицу.

Марина очнулась. В цехе было тихо.

— Да… — как в полусне проговорила она и провела ладонью по глазам. «Неужели расплакалась?..».