Утром у хлеборезки, где все бригадиры получали хлеб, появление Марины и Маши вызвало веселое оживление. Казалось, что все только сейчас заметили, что на лагпункте организовалась еще одна бригада. Причем бригада какая-то особенная: с пониженной нормой выработки и с привилегиями в виде отдельных коек, новеньких одеял и занавесок на окнах. Кроме того, в эту бригаду начальник отдал лучших вязальщиц — Машу Соловья и Варю-армяночку. И наконец, бригадир этой бригады чем-то отличался от остальных бригадиров. Все уже знали, что Марина — «образованная». Но это еще полбеды: к «образованным» в лагерях относились или с почтительным уважением, или с пренебрежительной усмешкой — смотря по тому, как себя этот человек сумеет «поставить». Но вот инцидент в третьем бараке, о котором тоже знали все, приобрел новую и неожиданную для Марины окраску.

— Ты как — всех подряд по морде бьешь или по очереди? — с ехидством спросил Марину кто-то из бригадиров.

— А верно, что ты кашемировую шаль уперла?

— Это их так в вузах учат, чтоб жизни не боялись!

— Слышь, Воронок, берегись Нюрочки: она тебе за Мишку-парикмахера глаза выцарапает.

Кто такая Нюрочка, Марина, конечно, не знала, но поняла, что появляется еще одно лицо, с которым так или иначе, а ей придется познакомиться поближе.

— Не связывайся, бригадир, — шепнула ей Маша, — дыши спокойно — они не со зла. Ты не обижайся…

Не понижая голоса, Марина ответила:

— А я и не обижаюсь. Только кто такая Нюрочка?

Маша указала на худощавую черноволосую женщину лет тридцати, кокетливо подвязанную ярким платком низко над бровями. На затылке концы платка были завязаны широким узлом и спускались на спину — такова была «мода» на всех женских подразделениях лагеря.

Нюрочка заметила жест Маши, метнула на Марину недобрым взглядом и отвернулась, сказав что-то вполголоса стоящей рядом женщине с рябым лицом. Обе они громко рассмеялись. Марина поняла — говорят о ней и смеются над ней.

В столовой, как и вчера, сели за стол втроем: бригадир, помощник и инструктор.

Маша заметила:

— Однако наши пацанки чем-нибудь разжились.

Марина не поняла:

— Как разжились?

— Да очень просто — сплавили какие-нибудь свои тряпочки за зону. Когда это они только успели? Да и барахлишка-то у них ничего нет.

Вартуш подняла на Машу красивые, всегда немного печальные глаза и сказала:

— Вчера им Даша картошки принесла — печеной. А наша Эльза хлеба передала. Только это — не за тряпки, а так…

Маша помрачнела:

— На черта они не в свое дело лезут…

А Марина откровенно обрадовалась: она никак не могла избавиться от мысли, что девчонки сидят в своих ящиках голодные.

— Надо потолковать с Дашкой, — недовольно продолжала Маша. — А то она нам всю музыку испортит.

Марина возмутилась:

— Что же ты, собираешься их измором взять? Какие-то у тебя, Маша, методы странные…

— Странные или не странные, а уж какие есть. Тут сейчас на нас с тобой должно все работать: и что сухарики кончаются, и что вот дождичек припустил… Не очонь-то теперь в ящиках насидишься. Я тогда в сушилке три дня отсиживалась, и то стало тошно.

— Эльза сказала: больше хлеба не даст, сами на пайке сидят, — опять проговорила Вартуш.

— А картошка? — строго посмотрела на нее Маша.

— Кончили вчера картошку копать… — печально ответила Вартуш и вздохнула. — Мне Даша тоже дала. Вкусная… Вчера комендант разрешил по котелку в зону принести. Вот они и дали нашим девушкам. А больше не дадут — нету.

До обеда просидели в цехе, почти не разговаривая. Маша была внешне спокойна, только все чаще и чаще поглядывала в окно, где все настойчивее моросил холодный, мелкий дождь. А Марина, глядя на него, снова ощутила тревожное беспокойство: если до вечера они просидят в ящиках, то завтра большинство ляжет в стационар с температурой. Она вспомнила шелковое платьице Лиды Векши и сарафан Нины Рыбаковой. Впрочем, их всех теперь одели в новенькие телогрейки, так что, может быть, выдержат.

— Маша, а в этих ящиках сильно протекает?

— Тьфу ты, — вздрогнула от неожиданности помощница. — Я только-только песню одну вспомнила, а ты опять со своими ящиками! Ну что спрашиваешь? Фанера ведь! Ясно, что течет…

Марина опять погрузилась в невеселые свои размышления, но когда все трое — бригадир, помощник и инструктор — пришли в столовую, то их ожидал сюрприз: все девчонки, как одна, сидели за столом.

Маша крепко схватила Марину за локоть:

— Молчи, слышишь, бригадир! Виду не подавай!

И Марина погасила глупую улыбку, от которой, конечно, никакого проку не было, заметь ее девчонки.

— А почему Гальки Чайки нет? — спросила Маша, быстрым взглядом охватив бригаду.

Никто ей не ответил, и Маша пробурчала:

— Держит фасон… — и, взяв деревянный поднос, пошла занимать очередь к раздаточному окну. Марина молча последовала за ней, боясь каким-нибудь неуместным словом или жестом испортить все, что начало происходить с девчонками и предвещало, как ей казалось, уже несомненную победу.

За обедом девчонки вели себя примерно и, как ни в чем не бывало, спокойно принимали из рук Марины и Маши миски с супом. Но ели с жадностью, и Марина искренне жалела, что нельзя попросить добавки.

— Смотри, как уплетают, — не замедлила отметить Маша, — никакие тебе принципы не помогут, когда жрать захочется.

В Марине все больше крепла надежда на благополучный исход, и она была уверена, что после обеда девчонки пойдут в цех. Но Маша не разделяла радужных надежд бригадира и поглядывала на бригаду подозрительно. О Гале Чайке никто не произнес ни слова.

Стали раздавать второе — жидкую овсяную кашу, сверху которой застенчиво поблескивало какое-то масло — женщины утверждали, что это олифа, хотя повариха называла его подсолнечным.

Уже были добросовестно очищены миски, когда Соня Синельникова, та самая некрасивая девушка с красивым голосом, громко сказала:

— Хоть бы отправили куда… Тут удавишься с тоски…

Ей никто не ответил. Тогда она вдруг вскочила и со всего размаха пустила миску вдоль стола.

— Это все ее штучки! — крикнула она, и лицо ее искривилось. — Циркачка недоделанная! Зажала всех, красючка! Ей-то что — она стишки сочиняет, а тут сидишь как проклятая!

— Чего распсиховалась? — угрюмо проговорила Лида Векша. — Сиди и помалкивай в тряпочку…

— «Помалкивай»? — яростно повернулась к ней Соня. — Сама помалкивай, если тебе в ящиках сладко! А я плевать хотела на вашу Чайку! Она мне не указчица! — Соня перепрыгнула через длинную скамейку, задела кого-то ногой и выбежала из столовой.

Марина замерла: сейчас вспыхнут, закричат, заорут все тридцать человек, так, как это было в карантинном бараке, и в столовой начнется очередной «кордебалет». Она оглянулась: ни коменданта, ни дежурной. Ушли и другие бригады. Из окошка раздаточной выглянула повариха и поспешно задвинула фанерную дощечку — кому охота быть в свидетелях?

Маша тоже выжидательно смотрела на бригаду. Но девчонки словно застыли на своих местах, а Лида Векша опустила глаза и крепко сжала губы — будто боялась, что вылетит у нее непрошеное слово и тогда будет хуже. Прошла минута. Все молчали. Марина облегченно вздохнула, а Маша сказала:

— Учтите — чтоб на ужин все пришли. И эту вашу Чайку чтоб привели. Мне с вами чикаться надоело… — сквозь зубы добавила она.

— А ты что за бригадира расписываешься? — отозвалась Клава, и черные глаза ее метнули сердитый взгляд на Марину. — Чего она молчит? Пусть сама говорит, ее начальством поставили.

— Я с вами все разговоры кончила! — отважно сказала Марина, заметив предостерегающий взгляд Маши. — Не о чем мне с вами разговаривать. А кто хочет поговорить — милости прошу в цех.

— Грамотная больно… Видели мы таких, — буркнул кто-то без особенного подъема. Затем все поднялись и, не оглядываясь, направились к дверям.

Марина задержалась в столовой — сдать поварихе миски.

— Маша, пойди посмотри, куда они направятся.