— Макаренко? — иронически спросила Марина. — Сомневаюсь…

Лиза чуть-чуть нахмурила брови.

— Капитану Белоненко сейчас труднее, чем было когда-то Макаренко. Другие теперь времена, другие составы преступления, другие и сами преступники. Тогда объяснялось все очень просто: война, разруха, голод…

— Сейчас тоже война…

— А, по-вашему, до войны лагеря пустовали? И думаете, что, когда война окончится, прекратятся преступления? Нет, Марина, не так все это просто, как вы себе представляете, и много еще придется потрудиться таким, как капитан Белоненко, прежде чем эти места, — она сделала жест к окну, — станут местом экскурсий.

Марине очень хотелось спросить, за какое же преступление отбывает срок наказания эта женщина, но она не решилась и спросила другое:

— Кем вы работаете?

— Сейчас медсестрой. Год назад окончила краткосрочные курсы.

— Как? Здесь? — удивилась Марина.

— Ну да, здесь. Когда началась война, у нас забрали почти всех вольнонаемных врачей и сестер. Тогда наше начальство решило организовать курсы. Меня долго не отпускали, но, в общем, все устроилось. Через семь месяцев мы сдали экзамены, получили свидетельства, и нас распределили по лагерным подразделениям.

— Какие свидетельства?

— Самые обыкновенные, которые получают медсестры там, на свободе. Через три месяца я освобождаюсь и буду работать по новой специальности.

Марина вздохнула:

— Счастливая! Скоро вы будете на свободе. И конечно, сразу же найдете работу. Моя тетя, она уже немолодая женщина, а пошла в госпиталь… Я тоже работала там…

— Я останусь здесь, — просто сказала Лиза. — У нас не хватает медработников.

— В лагере? Добровольно? — Марина даже привстала от изумления. «Нет, эта женщина просто ненормальная», — мелькнуло у нее в голове.

Лиза улыбнулась:

— Вам это, конечно, кажется невероятной глупостью. — Она словно прочитала мысли Марины. — Но ведь работают же здесь добровольно другие, причем их труд более тяжел и ответствен, чем будет мой.

— Вы странный человек, Лиза, — с удивлением и недоверчивостью разглядывая свою спутницу, сказала Марина. — Остаться здесь после того, как уже закончен срок… Остаться здесь — с воровками…

— Не надо, Марина… — Лиза протянула руку, словно останавливая свою собеседницу. — Такие слова здесь гораздо более неуместны, чем, скажем… губная помада. Знаете, — задумчиво добавила она, — мне бы очень хотелось, чтобы вы когда-нибудь смогли поговорить с капитаном Белоненко. Вы бы тогда многое поняли…

— Мне кажется, что вы пристрастны к этому Белоненко, — сказала Марина.

— Может быть, — согласилась Лиза. — У него здесь, к счастью, больше друзей, чем врагов…

— Его не любят заключенные?

— Нет! — резко сказала Лиза. — Его не любит замначальника Управления, унтер Пришибеев.

— Как вы сказали? Унтер?

Глаза Лизы весело блеснули.

— Это мы зовем так полковника Тупинцева. Он и в самом деле унтер Пришибеев, даром что занимает высокий пост. Но если бы знали, как это ужасно, когда таким, как Тупинцев, дается в руки власть… — Лиза запахнула полы телогрейки, словно ее охватил внезапный озноб. — Это ужасно, — повторила она упавшим голосом.

— Воронова! — раздался голос конвоира, и Марина вздрогнула от неожиданности. — Приготовьтесь, скоро вам выходить. А уж вы, Гайда, сможете, если хотите, посидеть с нами.

— Гайда?! — Марина положила на скамью взятый было вещевой мешок. — Вы — Гайда?

— Ну да… — чуточку смутилась Лиза.

— Но… мне говорили, что Гайда — ведущая актриса здешнего театра? Вас заставили бросить сцену?

— Напротив, меня не хотели отпускать из театра. Пришлось буквально умолять, чтобы меня отпустили. Мне говорили, что как актриса я больше здесь нужна, чем как медсестра… Ну, и много другого говорил… Только потому и дал согласие, что я обещала совмещать.

Теплушка замедляла ход. Марина заторопилась: ей все же хотелось узнать, за какое же преступление отбывает срок Лиза Гайда, но она опять не решилась задать ей этот вопрос.

— Значит, вы обязательно останетесь здесь, когда закончите срок? Неужели вам так легко отказаться от сцены, от настоящего зрителя? Нет, я бы не смогла этого!

— Я тоже раньше так думала… когда была очень обижена… Вернее — не обижена, а подавлена случившимся. Это были трудные дни… Полгода я отказывалась от предложения работать в театре… Ах, Марина, как я желаю вам поскорее переболеть! Это самое страшное здесь, если человек сам затягивает свое исцеление.

— У вас кто-нибудь остался там, на свободе?

— Нет… — Страдальческая складочка легла между бровей Гайды. — Наверное, нет…

Паровоз дал свисток и замедлил ход. Конвоир открыл дверь:

— Выходите, Воронова. Приехали.

Сейчас она вспомнила весь этот разговор до мельчайших подробностей, до малейшего оттенка интонации голоса Гайды, и не потому ли, что преступление Гайды казалось Марине выходящим из рамок всего, что пришлось ей узнать за этот год, не потому ли, что Марина почувствовала острую горечь обиды, словно Лиза Гайда нанесла ей личное оскорбление, которое должно и нужно смыть, — не потому ли Марина согласилась принять бригаду несовершеннолетних? Однако не слишком ли поспешно приняла она это решение? Не следовало ли сначала узнать, кем он считает ее?

Она подошла к своему бараку, поднялась на невысокое крылечко и взялась за ручку двери.

И вдруг, откуда-то слева, раздался громкий треск — как будто сломалась сухая доска. Еще и еще раз. Потом из темноты понеслись пронзительные крики, нестройный гул голосов. Они становились все громче, перемежаемые тем же сухим треском.

Марина оцепенела.

Дверь барака распахнулась, сильно ударившись о стену. На крыльцо выскочила растрепанная тетя Васена в длинной сорочке и в платке, наброшенном на голову.

— Господи сусе! Это что же такоеча? — проговорила она срывающимся голосом.

Из барака вслед за ней выбегали другие женщины. Сонные, растрепанные, внезапно разбуженные ото сна, они толпились на тесном крыльце, осипшими голосами спрашивали друг друга, что случилось, почему кричат, кто?

— Бомбежка! — дрожащим голосом проговорил кто-то.

— Сама ты бомбежка, — хрипловато ответила ей женщина, стоявшая впереди других. — Это в карантинном бараке… Малолетки…

На крыльце оживились.

— Бежим посмотрим!

— Бежи, если тебе делать не черта. Пусть надзорки разбираются, это их дело. Айдате, бабы, спать. Чтоб им провалиться, этим малолеткам…

— С чего это они? — уже спокойнее спросили сзади.

— Порядок соблюдают. Это так положено — разные номера откалывать в первый день.

Вдруг кто-то схватил Марину за плечо:

— Что же это вы тут в сторонке маскируетесь? Ваши подружки там бунт устроили, а вы скрываетесь, словно вас не касается?

Марина узнала Гусеву. Староста вертела головой во все стороны, будто принюхиваясь, успевая и говорить и дергать Марину за рукав телогрейки. Она была возбуждена, и кажется, все это ей очень нравилось.

— Слышите, слышите! Доски с нар отдирают! — Гусева рассмеялась и снова дернула Марину: — А вы что же, Мариночка? Бегите туда, покажитесь им. Это ведь они ради вас такой концерт закатили!

— При чем здесь я? — Марина со злостью вырвалась из рук Гусевой.

— Ах, боже мой, какая святая наивность! Будто вы не знаете! Они вас ждали, ждали, да и решили, что вас прямым сообщением в изолятор отправили. И вот — подняли шумок, в знак солидарности, как говорят дипломатические работники.

— Не кривляйтесь! — Марина оттолкнула старосту. — Не кривляйтесь и не врите!

— А вот завтра узнаете, вру или не вру, — злорадно прошипела Гусева, — сюрпризец они нашему начальнику преподнесли, восстание устроили… А все из-за вас.

Марина не дослушала. Соскочила с крыльца и, еще не зная, зачем, не зная, что она там будет делать, побежала к карантинному бараку. Ей сразу стало понятным, на какое «новоселье с кордебалетом» приглашали девчонки начальника лагпункта капитана Белоненко. Чувство стыда охватило ее за свои колебания, за свои сомнения, за то, что минуту назад она готова была идти к капитану Белоненко с тем, чтобы отказаться от бригады.