— Побегу за билетом, — хрипло сказала она, проснувшись.

Сестра пощупала ее голову:

— Да ты вся горишь!

— Ничего, — ответила Марья Ивановна, садясь на постели.

Неделю провалялась она с обвязанным горлом и удивлялась, никак не могла понять, как ее, такую громадную, свалила какая-то школьная болезнь — ангина.

Когда немного оправилась и побрела в клинику, ей сказали, что больной Шевчук неделю назад умер.

— Не к добру пожар приснился, — пробормотала Марья Ивановна, выходя в скверик.

Она присела на скамейку, но долго сидеть на одном месте не привыкла — нужно было что-то делать. И ей так захотелось домой, к Пашке, что она, вскочив, поспешила на вокзал за билетом.

«А гостинцы?» — подумала мать и, расталкивая народ плечом, бросилась в ближние магазины, часто останавливаясь и потея от слабости. Долго толкалась у прилавков, стояла в недоумении около витрин и, вконец измочаленная, уселась возле какого-то универмага, сделав тут неожиданное открытие для себя: она совсем позабыла, что любит сын.

Рассеянно смотрела Марья Ивановна на людей, выходивших с покупками, и лоб ее взбороздили морщины глубокой задумчивости. Вскочив, кинулась опять в бега. Мелькали перед ее глазами мотоциклы и ружья, зайцы и матрешки, духи, пудра, шоколад. Она влетала в магазины, пахнущие кожей и клеем, рыбой и колбасой, хлебом и апельсинами. А когда до электрички оставалось минут двадцать, Марья Ивановна едва успела забежать за чемоданом и уже на вокзале, в буфете, поспешно напихала в него яблок, да конфет, да еще две большие банки салаки: пускай Пашка сам выберет себе по вкусу сладкое либо соленое.

В электричке Марья Ивановна с нетерпением считала остановки, а в автобус успела первой. Уселась к окну и принялась жадно разглядывать родные места. Чем ближе подъезжала к совхозу, тем белее казался ей снег, синее небо, милее голые тополя на обочине.

«А он ничего больше не увидит», — подумала Марья Ивановна и вдруг так сильно забеспокоилась о Пашке, что вскочила, начала проталкиваться к выходу, волоча за собой чемодан с гостинцами.

Когда проехали арку с названием совхоза, ее. крепкое сердце гулко заколотилось. А когда Марья Ивановна вылезла из автобуса, сильные ноги ослабли: она увидела сына.

Павлуня стоял перед ней, такой же тощий и нескладный.

— Здравствуй, что ли, — хрипловато сказала она.

Павлуня пошел к матери, чуть светясь улыбкой.

Она торопливо чмокнула сына в щеку.

— Я тебе гостинцев везу! Пошли!

Павлуня поднял чемодан, смущенно засмеялся:

— Приехала...

Марья Ивановна вздохнула глубоко, до боли в груди:

— Приехала, Пашка! Как тут у нас?

Она шагала и вертела головой, оглядываясь, словно не была тут десять лет и все позабыла, а теперь вспоминала, где клуб, а где школа.

Прогромыхала мимо машина с камнем.

— Чего это Васька мудрит? — кивнула мать.

— Это не он, это Громов, — пояснил Павлуня. — Дорогу новую.

— Через мой огород?

— Не-е! Цел твой огород. Мы дорогу дальше пустили, другим переулком.

— «Мы»! — хмыкнула Марья Ивановна.

— Мы! — повторил Павлуня без улыбки. — Наши то есть.

Она внимательно на него поглядела.

— Пошли скорей, — сказала торопливо. Сама все убыстряла шаг до самой калитки, а перед тем, как отворить ее, остановилась в нерешительности. «Эх, была не была!» Толкнула калитку, вошла, осмотрелась.

Уезжая, она оставила тесный двор с сараем и бочкой. Сарай был тогда на подпорках, крыша его провисла, как спина старой клячи. Сейчас Марья Ивановна увидала такой же двор, с бочкой, тот же сарай, с подпорками. Кое-где, правда, белели на стене сарая свежие заплатки.

— Ты латал?

— Я.

— И видно. А это что? — Марья Ивановна указала на забинтованную старую яблоню, искалеченную веселыми близнецами.

— Это так, — уклончиво ответил сын. — Пошли домой.

Но Марья Ивановна сперва приблизилась к двери сарая, с опаской отвела задвижку, заглянула. На нее заплывшими глазками посмотрел такой взматеревший боров, что она радостно удивилась:

— Это за три недели так отлопался?

— Аппетит хороший, — ответил Павлуня, закрывая дверь, в которую рванулся было к хозяину зверина.

Марья Ивановна поднялась на крыльцо, взглянула на свое солнышко и, вздохнув, ступила на порог.

В горнице прямо на полу сидел Женька, перебирая фотографии. Увидев хозяйку, не встал, только поднял остренькую мордочку.

— Здравствуй! — сказала ему Марья Ивановна. — Конфеты будешь?

Скинув пальто, она быстро вывалила из чемодана конфеты, яблоки и салаку в банках. Парни молча смотрели.

— Готовьтесь ужинать! — приказала Марья Ивановна и ушла переодеваться.

Только нацепив опять свой домашний халат и напялив дырявые шлепанцы, она совсем почувствовала себя дома. Походила с чувством по комнатам, поглядела с ласковостью на любимую часовую машину и села уверенно к столу:

— Ну, как тут у вас?

Марья Ивановна ожидала долгого, с подробностями рассказа о том, как жили без нее в совхозе и как схоронили Трофима. Но парни молчали. Тогда Пашкина мать сказала сама:

— Умер ведь...

— Умер, — эхом отозвался Женька. — И фотку никак не найдут. На памятник.

Марья Ивановна наклонилась над раскиданными снимками, загребла несколько штук.

— Мраморный? — спросила она про памятник.

— Мраморный, — ответил Женька.

— А снимка, говоришь, нету?

Она пошла к себе в комнату и пробыла там долго — парни успели и яблок попробовать и конфет отведать. Слышно было, как Марья Ивановна открывала шкаф, шуршала. Наконец появилась с большим черным пакетом в руках.

— Тут, может, чего есть, — пробормотала она, выкладывая из пакета снимки.

Женька схватил было их и разочарованно скривил рот: такие видели они и в клубе, и в комитете комсомола, и в парткоме. Только на тех фотографиях Трофим везде был в народе, стоял сбоку, вдали. А здесь народа не видно, старый солдат остался в каком-то странном одиночестве: Марья Ивановна без лишних раздумий обкромсала лишнее.

Женька с досадой отодвинул снимки:

— Опять ничего путного!

— Потише хватай! — Марья Ивановна убрала снимки обратно в пакет.

Павлуня пристально посмотрел на мать:

— А еще?

— Нету! — сердито ответила она. Но сын донимал ее тихим взором, и она, сдаваясь, жалобно проговорила: — Да последний ведь! Жалко.

— Нужно, — сказал Павлуня, разводя руками.

Что-то пробормотав, она скрылась у себя, но на этот раз вернулась тут же, неся в руке книгу, уже знакомую сыну. Женька же, увидев Пашкину мать вдвоем с книгой, да еще с такой толстой, открыл рот.

Марья Ивановна привычно разломила ее мощными пальцами, вытащила из середки прекрасную фотографию Трофима — глянцевую, четкую, большую, которую когда-то стащила в клубе с доски Почета.

— Ого! — протянул Женька быструю руку.

Но Марья Ивановна отодвинула снимок подальше:

— Куда пальцами! Пятна будут!

На губах Женьки давно трепыхался один вопрос, скользкий и живой, как пескарик. Раньше парень сразу выплюнул бы его, чтобы не мучиться, но теперь, когда научился немного думать, он спросил не вдруг, а через длинные минуты, глядя не прямо, а в сторону:

— И давно это у вас?

— Чего это? — не поняла Марья Ивановна, не отрывая глаз от Трофима.

Дерзкий Женька, отведя взор, промямлил:

— Ну, это... чувство.

— Эх, ты! — шумно вздохнула она. — Чувства! Нашел Джульетту! Жалела я его, понял? — Женщина подумала и добавила: — Очень уж сердился он хорошо. Уважаю сердитых.

Лешачихин сын разочарованно протянул:

— А-а-а... — и, схватив снимок, полетел в комитет комсомола.

Пока Боря Байбара радовался да ходил показывать чудом найденный снимок директору Громову и главному агроному Аверину, Пашкина мать бродила по совхозу, расспрашивала про Трофима. Все-то ей было важно: и как выносили, и что говорили, и какие надписи выдумали на венках, и кто плакал на могиле, и много ли собралось народа. Слушала не перебивая, тихо вздыхала в конец платка.