— А тебя не спрашивают! — обозлилась она. — Тебе-то чего весело?! В школу иди, лоботряс несчастный! Эх, была бы я твоей матерью!

— Не надо! — засмеялся паренек.

Марья Ивановна зашагала домой, наказав Павлуне «немедля приходить». Парни отвели лошадку и разошлись.

— Если что — прямо ко мне! — крикнул Женька и понесся весело к дому.

Теперь не страшно за Пашку. Если Марья Ивановна и была заряжена гневом, как грозовая туча молниями, то она уже отвела душу на Женьке. И всю дорогу паренек посвистывал, а дома отбил перед изумленной матерью такую чечетку, что та с тревогой спросила:

— Что это ты веселишься? Не к добру.

Женька, не прерывая пляски, отвечал:

— Чтой-то веселюся — это не к добру: может быть, женюся, а может быть, помру!

И оба рассмеялись. А через минуту, замирая от счастья, слушала седая Лешачиха повесть о том, как героически доставлял Женька срочный груз и какое большое, с лошадиную голову, «спасибо» он отхватил.

Павлуня вошел в дом с опаской, но Марья Ивановна не ругалась. Она опять сидела, склонившись над той же толстой книгой, а увидев сына, снова поспешно захлопнула ее.

— Читаешь? — спросил он.

— А разве нельзя? — пробормотала Марья Ивановна и пошла к себе — прятать книгу. Из своей комнаты спросила: — Где непутевый отдыхает-то?

— Не знаю, — рассеянно ответил сын. — В санатории где-то, говорят.

— Дурак! — сказала мать сердито.

И Павлуня не понял, кого она отругала — его или Трофима.

— Кто завтра на рыбалку? — спросил в субботу Боря Байбара.

— Я! — ответил Женька, которому все равно куда ехать, лишь бы не сидеть на месте.

— И ты собирайся, — сказал комсорг Павлуне.

— Я? — удивился парень. Он ни разу не брал удочек в руки — в свободное время предпочитал поглядеть телевизор или, наморщив лоб, почитать книгу.

— Завтра в пять! У клуба! — сказал Боря Байбара и понесся мыть мотыля.

Павлуня, раздобыв все необходимое для рыбалки, до глубокой ночи налаживал купленные в сельмаге удочки. Едва задремал, как заколотили в окошко.

— Давай скорей, выходи! — закричал Женька.

Павлуня отворил дверь. И пока одевался, Женька стоял над душой и вздыхал. Наконец парни побежали к клубу, где стоял уже совхозный автобус.

Рыбаки подходили дружно, все занимали свои места — давние, любимые: кто поближе к окошку — на дорогу глядеть и мечтать, кто подальше, в угол — спать.

Павлуня с трудом протащил в дверку накануне сколоченный короб, оглянулся: куда бы сесть.

— Давай на пол! — сказал ему Женька.

И Павлуня уселся прямо в проходе, на свой ящик, который всю дорогу трещал под ним, грозя развалиться.

— Поехали! — торопили рыбаки водителя.

— А Пузырь? — обернулся тот к Боре Байбаре.

Модест был яростным любителем подледного лова и не пропускал ни одной рыбалки.

— Заедем! — сказал комсорг.

Показались черные окна Хорошова. Только в одном доме они желто светились.

От калитки к автобусу поспешил человек, тоже с ящиком на плече и с пешней в руке.

— Доброе утро! — сказал, втискиваясь, Иван Петров. — А Модест не поедет — болен.

— Паша, сходи, — попросил Боря Байбара.

Павлуня замешкался в недоумении, но на него так закричали со всех сторон рыбаки, что он, не раздумывая больше, побежал к знакомой калитке.

Павлуня прошел на кухню и, помня запрет, остановился на пороге.

— Проходи, чего ты, — тихо сказал ему Модест.

Он стоял тут же, у печки, прислонясь к ней спиной.

— Ждут, — кивнул Павлуня на окно.

Модест вздохнул.

— Горе у меня, — сказал он без своей всегдашней важности. — Вика ушла.

Павлуня не стал ничего спрашивать: все было понятно и без слов. Ему бы утешить Модеста — не умел он этого делать, а к тому же за окном просигналил автобус.

— А я вот, — развел руками Павлуня, — первый раз...

Модест с завистью смотрел на него.

— Шубу зря надел — жарко будет, — сказал опытный рыбак. — И галоши привяжи — потеряешь в снегу.

— Ага, — сказал Павлуня, жалея бедного Пузыря с его обвисшими баками.

Еще раз длинно загудел автобус.

Модест вытащил из-за печки отточенную пешню:

— На! А лом свой выкини, не смеши народ.

— Спасибо. — Павлуня нерешительно принял подарок.

— Тебе спасибо, — сказал Модест. Он проводил его до калитки и, стоя в одной майке, на морозе, попросил: — Заходи, а?

— Скорей, заснул, что ли?! — надрывались из автобуса.

Павлуня влез в него молчком. Автобус тронулся.

У ног Павлуни сверкала пешня, острая, как боевая пика. Иван Петров на нее поглядывал, но молчал.

Рассветало. Они ехали лесом. В елочки да сосенки убегали следы лыж. Сами лыжники мелькали там и сям в ярких куртках.

— Пижоны! — презрительно процедил Иван Петров. — Шныряют, словно волки! Нету отдыха лучше, как возле лунки: не поймаешь, зато надышишься. Помечтаешь в тишине, на природе. Не улов дорог — здоровье не купишь.

Дорога становилась все оживленней. В одну и ту же сторону торопились пешие и колесные, ехали грузовики, мотоциклы, тяжело переваливались автобусы. Прошмыгнул туда же «газик» Василия Сергеевича Аверина.

Иван Петров встревожился, завозился:

— Не иначе как на наши места нацелились!

Наконец автобус остановился на высоком берегу длинного озера. Совхозные, высыпав из духоты, с горечью посматривали на издолбленный лед, на черные фигурки, которые сидели, бродили, колотили лунки или просто прыгали на морозце. Стояло немало пленочных колпаков, из-под которых валил сигаретный дым. Гам плыл над озером.

Совсем напрасно Иван Петров разогнался посидеть да помечтать в тишине: слишком много таких мечтателей собралось на одном озере.

— Ну и долго думать будем? — Женька с крутого берега поехал на пустом гремучем ящике.

За ним проворно стал спускаться Иван. Позади всех тащился Павлуня в своей боярской шубе. Он сразу оставил галоши в сугробе, долго искал их, нашел наконец и, сунув в короб, пустился догонять остальных.

Иван вдруг повернулся к нему и, насупив брови, махнул рукавицей куда-то вдаль.

Вот уже два дня он только знаками да кивками общался с Павлуней, решив, видно, доконать его молчанием.

— Не лезь за мной, — перевел его немую речь Женька. — Ищи себе место.

Лешачихин сын, подмигнув товарищу, скрытно подался за Иваном. Павлуня в растерянности огляделся. Все совхозные торопливо расползались в разные стороны, садились кто под бережок, кто на середку, закрываясь от настороженного взора ящиками да колпаками. «На свои места», — понял Павлуня. У него ни на этом, ни на другом озере не было заветного места.

Мимо проходил Аверин, пешней простукивая лед впереди себя.

— Вы далеко? — с надеждой спросил Павлуня.

— Да так, — нехотя ответил Василий Сергеевич, прибавив шагу.

И Павлуня понял, что этот рыбак тоже спешит к лунке, набитой щуками да судаками.

Парень остановился. Вздохнув, тюкнул тяжелой пешней там, где стоял и где никого не было. Опустив в воду червяка, он сел на короб, стал с любопытством таращиться на леску. Скоро мертвая леска перестала занимать его, и Павлуня, положив на лед удочку, задумался.

— Эй, клюет!

Он вздрогнул, выдернул удочку. На крючке болтался крупный ерш — весь в слизи и растопыренных колючках, глазастый, страшный.

— Ого, вот так рыба! С удачей тебя! — поздравил тот же голос.

Павлуня повернулся к живому человеку. На него весело смотрел ладный парень — шапка на затылке, рыжий чуб прилип ко лбу. И глаза у парня бедового рыжего оттенка.

— Привет! — с улыбкой поздоровался механик, грохая на лед рыбацкий ящик. — Сколько лет, одна зима!

— Нечего тут! — сказал Павлуня. — Ищи себе место.

— Место, место! Шут его знает, где оно тут! Я первый раз ведь! Видишь — галоши ненадеванные.

Павлуня подобрел, наблюдая искоса, с какой опаской механик разглядывает его ерша.