— «Рекомендация...»

Удивленно уставился на товарища: «Ого!» Потом забегал быстрыми глазками по бумаге.

— Дай-ка! — Боря Байбара внимательно прочитал Трофимову рекомендацию и сказал: — А что? Все правильно написано. Хоть сейчас тебя принимай в партию. И примем, вот погоди малость.

— Да не-е! — испугался Павлуня. — Куда мне!

Василий Сергеевич взял у комсорга рекомендацию, очень долго вчитывался в нее и проговорил наконец:

— Хорошо старик написал. Верно все: и скромный человек Пашка, и добросовестный.

— И добрый, — добавил Женька. — Ему бы позлей быть — и все в порядке.

До самого совхоза все ехали молча. Даже Женька не хотел говорить: то ли горло болело, то ли одолела парня непонятная грусть. А Павлуня нет-нет да и касался пальцами бумажки, чуть хрустящей в боковом кармане.

Возле конторы прогуливался Модест — читал внимательно совхозные обязательства, разглядывал стенд передовиков, с которого не убрали его фотографию. Заметив директорскую машину, Модест начал любоваться черными голыми липами.

— Вот он! — просвистел Женька, растопыривая руки, словно увидев жулика, которого нужно схватить.

Павлуня с опаской посмотрел на Аверина и тихо попросил:

— Не надо, а?

— Не буду! — пообещал Василий Сергеевич, выбираясь из легковушки. — Петров, зайди ко мне!

Модест быстро повернулся и ответил поспешно:

— Ладно!

Механизатор вошел в кабинет, остановился у двери, переминаясь.

— Садись! — пригласил Василии Сергеевич.

Модест сел, выставив бакенбарды.

Аверин деловито сказал:

— Говори.

Модест порылся в карманах и, добыв в глубине несколько пачек, синеньких и красненьких, перевязанных шпагатом, положил их на стол перед Авериным.

— Что это? — вскочил Василий Сергеевич.

— Это за лошадь, — ответил Модест. — Все сполна. Если мало — завтра займу, принесу.

Он поднялся и пошел к двери, за ним, не отставая, шагал Василий Сергеевич, засовывая деньги обратно Модесту в карман, бормоча:

— Ты что?! Зачем принес?! Разберемся. Погоди.

Модест задержался у двери, сказал с достоинством:

— Если виноват — отвечу, я в должниках не хожу!

Василий Сергеевич, с трудом запихав ему деньги в карман, заговорил отрывисто, глядя в сторону:

— Погоди-ка! Ты вот что... забудь мои слова, не злись на меня... Работа нервная, мало ли что бывает...

Модест посмотрел: Аверину тяжело давалось это признание.

— Вот, Сергеич, как трудно с человеком по-человечески-то говорить.

— Да все некогда как-то, — оправдывался Аверин.

Модест грустно возразил:

— Отвыкли мы... А работать я буду. Как вол. Оправдаю трудом.

Он глубоко вздохнул, сказал «до свидания» и вышел, вновь обретя свою степенность.

Марья Ивановна слыла великой домоседкой. И вдруг в один прекрасный день бросила все хозяйство на ненадежного Павлуню и укатила. Да только не в дальний город Саратов к неведомой тете, а в Москву, к старшей сестре, с которой лет пять не виделась, а последние годы забыла и переписываться.

— Здравствуй! — деловито сказала она пожилой худенькой сестре, нагрянув к ней ночью прямо с вокзала. — А я к тебе — погостить.

Та испугалась:

— Случилось что?! С Пашкой?!

— Ничего с Пашкой не станется, — пробормотала Марья Ивановна, проходя в комнату и ставя чемодан с авоськой на ковер. — А ты постарела. Крепко.

После этого она обняла сестру, громко расцеловала ее в сухие щеки.

— А ты все такая же, — сказала сестра.

И пошла на кухню: верно, готовить свой жиденький кофеек, из-за которого Пашкина мать не любила приезжать к ней. Однако скоро послышался такой аппетитный шип и такие сладкие волны поплыли по маленькой комнате, что Марья Ивановна, прошептав: «Молодец!», ринулась на помощь.

Они ели блины, пили чай с вареньем и молчали. Сестра, поглядывая на Марью Ивановну, сказала вдруг:

— А ты все же изменилась.

— А то! — нахмурилась Пашкина мать. — Изменишься тут! Где моя лежанка? Спать хочу!

На другой день, набрав полную сумку продуктов, она появилась в клинике у Трофима, где первым делом поспорила с медиками, которые не разрешили ей пронести в палату копченую селедку.

— Селедочку нельзя, да?! — возмущалась Марья Ивановна, потрясая рыбиной. — А вы ему такую даете?

Ей строго ответили:

— Нет, мы больному такую не даем. И вообще селедка ему противопоказана.

— Да-а?! — Марья Ивановна уперла кулаки в бока и собралась уже во весь голос справиться насчет главного врача и жалобной книги, как вдруг послышалось:

— Ты все шумишь, Марья?

Она обернулась. На нее укоризненно смотрел Трофим, тощий, на себя не похожий. И, всплескивая руками, Пашкина мать прошептала:

— Ой, мамочки, да что ж они с тобой сотворили?!...

К сестре Марья Ивановна вернулась разбитая, как старое корыто. Ничего не могла есть, даже копченую селедку, которую принесла обратно. Села к окну и, глядя на белую улицу, вспоминала свои нынешние разговоры с Трофимом и потихоньку ругала проклятую судьбину.

Все в жизни у нее получалось плохо, не как у людей. Был когда-то муж, пить начал. Спасибо, убрался рано: схоронила и замуж с той поры идти зареклась. Потянулась сердцем к трезвому Трофиму, а все раздумывала, какой он, на одной ноге, хозяин-то. Додумалась-дождалась! Сейчас и с одной ногой приняла бы, да поздно.

«Марья, — спросил ее сегодня Трофим, — скажи что-нибудь на прощанье».

Она в растерянности поискала заветное слово:

«Блинков тебе завтра напеку. Со сметаной».

Вспомнив это, Марья Ивановна вскочила, побегала по комнате, влетела в ванную. Здесь стоял бак с грязным бельем. Хоть было его немного, но и ему Пашкина мать обрадовалась и в два часа все перестирала да перегладила. Потом прибрала комнату, выскребла на кухне все углы и с ужасом увидела, что до вечера еще далеко. «А чего же я завтра буду делать?» — в тревоге подумала она.

И началась для Марьи Ивановны странная, бестолковая, лишенная смысла жизнь. Визиты к больному отнимали от силы часа четыре в неделю, а потом оставалась такая куча времени, что хоть вой. Рукам не находилось работы, и голову поневоле одолевали думы. Она представляла, как Пашка, оставленный один на один со всеми заботами, ходит по двору, носит корм боровку, разметает снег у крыльца. А может, боровка-то уморил давно: они теперь все такие, молодые, грамотные...

Марья Ивановна отходила от окна и садилась за чай либо снова хлебала суп. Тоска не отвязывалась. И Марья Ивановна стала уже сомневаться: верно ли сделала, что уехала, обрушив на слабые плечи сына все хозяйство — боровка, который просит еды, калитку, что ждет смазки, крышу, плачущую по ремонту.

«Ничего, — успокаивала себя Марья Ивановна. — Хлебнет горя — поумнеет. Каким еще хозяином сделается!» И плохо верила себе.

Вечером приходила с работы сестра, и они вдвоем пили чай с сухариками.

Хозяйка ела мало, зато много говорила, Марья Ивановна рассеянно слушала ее, вспоминая в подробностях сад, огород и каждую доску в заборе.

Через неделю безделье истомило Пашкину мать. Она начала подумывать об отъезде, но не трогалась с места только из-за Трофима. Он давно прогонял ее домой, а она сердито думала: «Как же, брошу тебя — тут с голоду уморят!» Ему же отвечала, уехала бы, да вот сестра тяжко заболела — не отойти.

Трофим сумрачно посапывал, и однажды вырвалось у него от сердца:

— Эх, Марья, раньше жалеть надо было!

Она всплеснула железными руками:

— Господи, кабы ведала!

В ту ночь Марья Ивановна долго не спала, все кряхтела и ворочалась, а потом встала, пошла прогуляться по улице, чего с ней никогда не случалось. Она крепко замерзла и до самого рассвета не могла согреться под двумя одеялами. Утром, чуть заснула, привиделся ей такой красный пожар, что Марья Ивановна испугалась.