Трофим поспешил к стоянке такси. Он уже садился в машину, когда снова увидел Женьку: Лешачихин сын и шофер совхозного грузовичка раскачивали чемоданище, чтобы забросить его в кузов. Забросили. Женька вытер пот и легко, словно гвоздь в труху, вонзился в тесную кабинку. Грузовичок тронулся.

— Давай за ними, — сказал Трофим таксисту, чем-то смахивающему на Женьку. — Только не обгоняй.

— Это почему же?

— Надо!

— Как знаешь, батя! — дернул плечом мальчишка в кожаной шоферской фуражке. И с недовольной гримаской потащился на новой легковой машине позади скрипучего грузовичка.

Помаленьку миновали мост над озябшей рекой, поднялись на горку, свернули к пруду. В нем который год полощут свои печальные волосы старые ивы.

— Стой-ка! — приказал Трофим.

Водитель тормознул. Повернулся к странному пассажиру, который никуда не спешил, хоть и взял такси, и спросил с неожиданной робостью:

— Вам куда все же?

Трофим вглядывался в осенний мелкий дождичек. Грузовичок покатился дальше, а возле пруда осталась одинокая фигура в толстом пальто и с тугим чемоданом.

— Погоди-ка! — Трофим вылез вслед за своей деревянной ногой и заковылял к пруду.

Под ивами торчала лохматая шапка. Вдруг она пропала. И Трофим, тяжко топоча и сильно ныряя плечом, побежал. Рядом с ним поспевал легконогий таксист в своей кожаной фуражке. Они увидели странную картину: по холодной воде у берега яростно, с брызгами, шагал Женька без пальто и шапки. Ботинки валялись на сырой траве. Дождь вовсю осыпал неразумный затылок.

— Ошалел?! — вскричал, отдуваясь, Трофим и, накренясь, за руку вырвал Женьку из воды. — Обуйся, босяк!

Тот обратил к нему мокрое лицо, запричитал:

— А вам-то что?! Это мое личное дело! Захочу — простужусь! Пожелаю — сдохну! Радуйтесь!

Трофим махнул рукой, и Женька схватился за свой затылок.

— Обуйся, голодранец паршивый! — зашипел Трофим и уставился на него такими страшными глазами, что Женька, сопя и прыгая, принялся торопливо совать ногу в ботинок. — Садись в машину!

— Ну и сяду! — потихоньку огрызнулся Женька, залезая в такси. «Ишь, старый, разошелся!»

Женька бормотал, потирая голову, но смотрел с уважением. А Трофим подумал: «Был бы я твоим отцом!»

— Поехали, что ли? — спросил таксист.

— Жми! — важно приказал Женька. Он согрелся и обрел всегдашнее нахальство.

Женька ненадолго примолк. Едва подъехали к арке с названием совхоза, он потребовал:

— Высаживай! Я сам!

Вынырнул из дверцы, засеменил, кренясь в сторону чемодана. Сзади не отставал упрямый Трофим. Таксист, посигналив чудным пассажирам, уехал.

Возле первых домов Женька остановился и, усаживаясь на чемодан, заявил:

— Я домой не пойду!

— А куда?

— Я один не пойду!

— Ладно, — сказал Трофим после краткого раздумья. — Пойдем вдвоем.

Женька приободрился. А когда Трофим молча взял и как будто без натуги понес его чемоданище, парень едва не засвистел. Однако его безмятежности хватило на сорок шагов, пока не показалась вдали мастерская. Женька начал тянуть шаг, а потом и вовсе встал:

— Там народ!

— Везде народ.

— Там Бабкин и другие всякие...

— А ну пошли! Некогда мне с тобой! — притопнул Трофим, и Женька нехотя подчинился.

Как раз механизаторы закончили трудовой день и расходились. Женька очень надеялся, что в подступающих сумерках его не разглядят. Но не тут-то было: первый же встречный остановился перед ним.

— А-а, уважаемый Евгений! — раздался голос Ивана Петрова.

Нынешний день начался для Ивана с горя: рука зажила, гипс сняли и выписали его на работу. А так еще хотелось побродить забинтованному по мастерской, раздавая дельные советы желающим.

Иван весь день проходил мрачный, все хотел с кем-нибудь поругаться, но ни одного слабого рядом не было. И, увидев понурого Женьку, он повеселел.

— С приездом! — крикнул Иван громко. — Опять удравши? Где словил-то, Трофим Иваныч?

Петров на правах «опытного седого» обожал читать нравоучения молодежи.

Он подступил вплотную к бедному Женьке и, с удовольствием разглядывая его сиротское лицо, изрек:

— Говорил я неоднократно: явно не получится из тебя механизатор — нос не дорос!

— Ну и хватит! — оборвал его Трофим. — По здоровью он, понял? Эй, Бабкин! Забирай человека! Видишь: еле стоит!

Покачивая плечами, подошел Бабкин — ни о чем не спросил и Женькиной протянутой руки не заметил. Он поднял его чемодан и понес. Беглец побрел следом. Позади рассудительным шагом шествовал Павлуня. Иван Петров хотел крикнуть вдогонку несколько веских слов, но, опасаясь Трофима, смолчал. Зато Павлуня колол Женькину спину:

— Эх, ты! Опять ты... И не совестно?

— Совестно, совестно! — быстрым шепотом отозвался тот. — Все понял, осознал, только заткнись!

Возле родимого дома он затормозил. Долго и очень внимательно рассматривал какую-то скучную доску в заборе, потом принялся задумчиво изучать калитку, за которой давно повизгивала и скреблась Жучка. Когда собрался пощупать, крепко ли ввинчено кольцо, Бабкин подпихнул его плечом, и Женька, споткнувшись, шагнул на просторный двор.

Навстречу метнулась лохматая собачонка. Только бросилась она не к хозяину, а к Бабкину с Павлуней. Бабкин сдержанно погладил Жучку, зато Павлуня обнимал ее от души, ласково трепал за уши.

— Не трогай! Добрая будет! — ревниво оглянулся Женька.

— Вот и хорошо, — сказал Павлуня.

— Чего ж хорошего! Зачем мне добрая?

— Иди! — сказал Бабкин.

Женька медленно стянул с головы шапку, поскреб подошвы о рогожку, ступил на отчее крыльцо, словно попрошайка.

— Миш, слышь, давай ты первый, а? — попросил он.

Бабкин пошел первым, за ним — Павлуня, позади всех обтирал стенки блудный Лешачихин сын.

На кухне остывала широкая русская печь. Пахло жареной картошкой. Настасья Петровна, мелькая в горнице, что-то напевала.

— Ты, Миша? — услышала она шаги квартиранта. — На почту не забегал? Что-то от моего письма нету.

Она появилась — босая, в узком тренировочном костюме, с тряпкой в тощей руке: видно, мыла полы.

— Привет! — сказал Женька, деловито покашливая в кулак. — Пахнет у тебя вкусно.

Тряпка шлепнулась на пол. Сама Настасья Петровна привалилась костистой спиной к печке.

— Что ж это такое? — едва сумела прошептать она, глядя не на Женьку, а на его чемодан.

Сын, вскидываясь, зашумел:

— Покричи, покричи — совсем из дому сбегу!

Смелая Лешачиха беспомощными глазами посмотрела на Бабкина.

— Ничего, — успокоил ее Павлуня. — Живой ведь. Ведь вернулся.

А Бабкин ничего не сказал — молча прошел за ширмочку мыть руки, прихватив с собой Павлуню, которому очень хотелось послушать, какими словами станет ругать Лешачиха своего беглеца.

— Тебя долго ждать? — спросил Бабкин Женьку.

И тот, схватив полотенце, с удовольствием юркнул к ребятам: ему было страшно оставаться с матерью — та ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, а только смотрела скорбно, словно с иконы.

Бронзовый Бабкин, голый по пояс, покрякивая, обливался холодной водой. Павлуня без кряканья мыл только руки и слегка лицо. Женька брезгливо прикасался черным пальцем к струйке.

— Мойся! — Бабкин отдал ему скользкий кусок пахучего мыла.

Сам крепко растерся мохнатым полотенцем, вернулся к Настасье Петровне и деловито начал собирать на стол, братец ему помогал. Уже появилась румяная картошка, закраснели помидоры, влажно блеснули зеленью огурцы, а Женька все еще возился возле умывальника.

— Иди, дачник! — позвал Павлуня.

— Сам ты!.. — ответил строптивец, однако к столу подсел и, ворча и обижаясь, набросился на картошку.

Буйный день укатал его. После вкусной картошки и горячего чая с вареньем теплая сладость разлилась от живота по всему телу. Отнялись ноги, закрылись глаза, в ушах тихонько зазвенело. «Сейчас завалюсь!» — блаженно подумал он, но Бабкин растолкал его.