Со временем впечатление от рассказа Риммы Андреевны про Индию стерлось. Но Наталью Александровну тоже задела ее откровенная ненависть ко всему советскому. Она старалась об этом не думать, не делилась своими мыслями с мужем, а вот забыть не могла.

Вскоре погода совершенно испортилась, зарядили проливные дожди, они с Риммой Андреевной перестали видеться. Потом наступил Новый год.

С утра тридцать первого декабря Таня и Вера стали уговаривать Наталью Александровну отпустить с ними Нику на утренник в школу, в Биюкламбас. Ника прыгала от восторга, спрашивала у девочек, разрешат ли ей на елке спеть песню, и девочки твердо пообещали, что разрешат. Ника принялась канючить:

— Мамочка, ну, пожалуйста, ну, отпусти! Я же с девочками, со мной ничего не случится.

Мама отпустила с наказом вернуться домой не позже четырех часов.

После обеда Сергей Николаевич взял пилу-ножовку и отправился в горы за елкой.

На краю сосновой рощи стояло отбившееся от стада одинокое дерево с вытянутой невысоко от земли наполовину высохшей лапой.

Сергей Николаевич легко нашел эту сосну, он давно приметил ее во время прогулок с Никой.

Он постарался прижать ножовку как можно ближе к стволу, спилил ветку, и она тяжко упала на усыпанный сухими иглами склон. Затем он достал из кармана скомканный пакетик с садовым клеем и обильно смазал место спила. Клей он предварительно раздобыл у бабы Маши.

Сергей Николаевич похлопал ладонью шершавый ствол сосны:

— Ладно, не обижайся, тебе это только на пользу.

Затем взялся за спиленную ветку. Убрал сушняк, укоротил ствол. Получилась однобокая, но пышная елочка. Если ее поставить в угол комнаты, будет как раз хорошо.

Сергей Николаевич закончил дело, огляделся по сторонам. Роща находилась в небольшой ложбинке, поэтому здесь было тихо, тепло, неподвижным был воздух. Только вершины сосен беззвучно шевелились, колеблемые слабым верховым ветром. Сергей Николаевич сел на землю, покрытую толстым слоем теплой сосновой хвои, достал папироску. Домой возвращаться не торопился, Наталья Александровна возилась с праздничным ужином, а елку они собирались наряжать ближе к вечеру. Когда вернется из Биюкламбаса Ника.

Дымок от папиросы путался среди темной зелени сосны. Над головой Сергея Николаевича затренькала небольшая пичужка с белыми подкрылками и светло-коричневой спинкой. Сидела на ближней ветке, наклоняла головку, смотрела то одним, то другим глазом, и совершенно не боялась.

Далеко внизу звонко прокукарекал бесценный рыжий петух бабы Маши. И Сергей Николаевич подивился, как далеко оказался слышным в прохладном воздухе петушиный крик.

В этом безлюдном, отгороженном соснами от всего остального мира месте он почувствовал вдруг необъяснимую грусть и смертельную усталость. Не от работы, нет. Особенной физической нагрузки у него как раз в этот момент и не было. К великому его сожалению.

Почему-то именно здесь, в Крыму, в придачу ко всем его невеселым мыслям, он стал уставать от иссушающей душу настороженности, от постоянного опасения услышать упрек жены: «Зачем мы уехали из Парижа!» Она никогда ничего не скрывала от него. Он часто спрашивал, она говорила: «Нет, нет, нам надо было уехать». Но как-то неуверенно, поспешно. И в поспешности чудилась ему неискренность. Быть может, так говорила она, жалея. Но, сколько бы не жалела, ответчиком за отъезд из Франции оставался он.

Он принял решение, он уговорил, он увез из Парижа жену и дочь. Даже в мыслях он никогда бы не посмел сравнивать свою Наташу с Сонечкой. Но он видел, каким понурым и молчаливым стал Панкрат.

Сонечка закатывала откровенные истерики, — зачем уехали, зачем уехали, хочу обратно. Наталья Александровна сердилась и осуждала Сонечку. За нытье, за издевательство над Панкратом. Ну не мог Панкрат исправить положение и увезти ее обратно в Париж!

Странно, Сергею Николаевичу только сейчас пришло в голову некоторое сомнение. А почему нет? Почему нельзя уехать обратно? На этот вопрос он бы не смог ответить. Он бессознательно, каким-то десятым чувством понимал — нельзя, не выпустят, не разрешат. И в этом было какое-то издевательское насилие над его свободной волей. И снова вспоминался проклятый «оползень» Риммы Андреевны.

Сергей Николаевич стал зрелым человеком не в России, в демократичной Европе. Свобода слова и совести были для него не просто понятиями, были привычным состоянием души. Он не мыслил себя вне этих понятий. Теперь приходилось постоянно наталкиваться на стену, сложенную из одного громадного слова НЕЛЬЗЯ. Нельзя было свободно выражать свои мысли, показывать образованность, хотя, какая там у него была особенная образованность, как он считал. Гимназия, история с географией и латынь. Особенно теперь она ему нужна, латынь! Но еще в Брянске его предупредили, Борис Федорович Попов предупредил: не высовывайся! Он и не высовывался. Он с любым человеком мог говорить на его языке и приспосабливаться к интересам этого человека. Но иногда, о, как это было трудно!

В последнее время они с женой ударились в воспоминания. Это стало какой-то странной необходимостью. Зимние вечера были долгие. В горах темнело рано, керосин приходилось экономить. Если партия в белот по какой-нибудь причине не могла состояться, Наталья Александровна укладывала Нику, прикручивала в лампе фитиль, а то и вовсе гасила слабенький огонек.

Они усаживались возле печки. Сергей Николаевич следил, чтобы не прогорели дрова, открывал чугунную заслонку, стараясь не загреметь, и подкладывал новую порцию. В дымоходе гудело, стенка, дышала теплом, пахло прогретой штукатуркой и свежестью недавно нарубленных полешек.

Освещаемая зыбким светом от дружно вспыхнувших чурочек, Наталья Александровна поднимала помолодевшее розовое лицо и подолгу смотрела, как появляются на потолке слабые световые блики из-под неплотно пригнанных кружков на плите, как они пляшут там, куда-то бегут, бегут, и не могут убежать. «Ты помнишь?..» — вдруг спрашивала она.

И они начинали вспоминать прошлую жизнь, какой-нибудь веселый случай, друзей, лагерную жизнь на океане или на Средиземном море.

О грустных вещах она старалась не напоминать. И даже в этой деликатности жены Сергей Николаевич усматривал ее желание скрыть от него главное, чем, по его мнению, была наполнена ее душа.

Нет, она ни разу не упрекнула, она стойко сносила все трудности и невзгоды, но чудилась ему в ее молчании скрытая угроза.

Что если в один прекрасный день она не выдержит. Не выдержит, прежде всего, одиночества, удаленности от близких людей. Какими бы ни были милыми и сердечными их нынешние соседи, они не могли утолить духовный голод Натальи Александровны по людям своего круга.

От этой мысли Сергей Николаевич сморщился и полез в карман за новой папиросой. Пичужка фыркнула крылышками и улетела, ныряя в зыбком полете.

В декабре, незадолго до Нового года ему исполнилось сорок лет. Жена подарила серебряный портсигар. Он остался от дедушки генерала, и Наталья Александровна хранила в нем всякую памятную мелочь. Наверное, долго думала, что подарить мужу на день рождения, перебирала безделушки, открывала бесконечные коробочки, закрывала, укладывала на место. Он будто увидел, как радостно вспыхнули ее глаза при виде забытой на дне сундука-корзины вещицы.

Портсигар был хорош и даже роскошен по нынешним временам, но Сергей Николаевич стал добросовестно складывать в него папиросы и носить с собой. А вот сегодня, сидя в одиночестве под сосной он решил не делать этого больше, оставлять дорогую вещь дома. Мало ли что могут подумать те, у кого нет, и никогда не будет, такого портсигара. Мысль, вполне возможно, несправедливая и даже дикая, но все же…

За два года их жизни в Советском Союзе им довелось встретить много разных людей. Хороших, дурных, всяких. От некоторых ему часто приходилось слышать недомолвки, предупреждения. Да взять ту же Капу, а теперь Римму Андреевну. Пусть в истории с индийским происхождением Сергей Николаевич не поверил ни единому слову, это он оставил на ее совести, сегодня, спустя некоторое время, Сергей Николаевич мог даже понять ее и оправдать.