Тридцать седьмой год и нас не обошел. Однажды ночью пришли с обыском, перевернули все вверх дном, ничего не нашли, и под утро увезли Василия Аркадьевича.

В те особенно страшные времена, ложась спать, никто не знал, каким проснется — свободным человеком или арестантом. Вот и меня коснулось. Но я решила не сдаваться. Я сразу бросилась по горячим следам к Гришиному другу. Он к тому времени большим начальником стал.

И что вы думаете? Мне помогли. Василия Аркадьевича из Сибири переправили в Москву, в Бутырскую тюрьму, потом в Ленинград. Два месяца продержали на следствии и отпустили. Даже извинились, сказали, что произошла ошибка.

На свое место в Совнаркоме он уже не вернулся. И от греха подальше мы уехали из Питера. На юг, в Воронеж.

Потом началась война, эвакуация. В сорок четвертом году решили поселиться в Крыму. С Василием Аркадьевичем живем тихо, ни во что не вмешиваемся. Не высовываемся. Он прекрасный бухгалтер, сидит себе в конторе, а я наше маленькое хозяйство веду, и в свободное время по горам бегаю. Детей вот не нажили. Не было у меня детей после первенца.

Да, а еще я должна рассказать, как чуть было не перевернулась вся моя жизнь в тридцать втором году.

Мы с Василием Аркадьевичем уехали в отпуск на море, в Одессу. Сняли у хохлушки на самой окраине две комнатенки. Чистенькая такая, беленькая хатка над кручей. Кругом степь, сушь, а внизу море. Целыми днями на берегу, на песке валялись. Я стала черная, как головешка. К вечеру идем домой, от солнца, как пьяные шатаемся.

По дороге рвала полевые цветы. Целые охапки домой приносила, расставляла в банки. Потом легкий ужин с хозяйкиным молоком из погреба в глечике. Знаете, что такое глечик? Кувшинчик такой глиняный, украинский, без ручек.

Незаметно пролетел наш отпуск, кончилась идиллия. Василий Аркадьевич отправился в центр за билетами, и еще он должен был зайти на прощанье к знакомым в гости. Это были его знакомые. Я там вместе с ним пару раз была, а в тот день не захотела. Скука смертная, лучше лишние часы на пляже провести, на горячем песочке.

К шести часам вернулась домой, приготовила ужин. Свечерело. Померкли краски. Сидела у окна. Отчего-то так грустно было, так грустно. Бывают такие минуты, когда кажется, будто жизнь уже прошла, кончилась, и ты сам не знаешь хорошим или плохим было твое прошлое. И неизвестно, зачем ты жил.

В дверь постучали. Я решила, что это хозяйка. Досадно мне на нее стало, не ко времени пришла, не к той минуте.

Открыла — на пороге двое мужчин. Оба в темном, на головах белые тюрбаны. Испугалась до немоты, до столбняка. Отступила в первую комнату, они следом. Сложили руки на груди, ладонь к ладони, поклонились. Один начал говорить на ломанном русском языке: «Госпожа, мы пришли. Старый магараджа умирает. Он нас послал за тобой. Найти и привезти домой. Наследников нет. Тебе назначили мужа. Торопись, пароход через час уходит».

Сказать, что я была поражена, значит, ничего не сказать. О своей индийской родне я давно позабыла. Ехать в неведомую страну, схоронить деда и выйти замуж за назначенного мне человека. Я не знаю ни языка, ни обычаев…

Сказала первое, что пришло в голову: «Но я замужем, у меня есть муж, и он с минуты на минуту вернется». «Это не важно. Твоему русскому мужу придется смириться. В противном случае мы будем вынуждены его убить».

Я поняла, спорить бесполезно. «Хорошо, — говорю, — мне надо собрать вещи, переодеться».

Усадила их, и бегом в смежную комнату. Закрыла дверь, тихо-тихо накинула крючок, сама в окно. Спрыгнула и огородами, огородами, на проселок до трамвайной линии. На мое счастье — трамвай, совершенно пустой, конечная остановка. Только вскочила, сразу поехали, а денег нет ни копейки. Что уж я кондуктору наплела, и сама не помню. Но он не прогнал, оставил. Увидел, наверное, что баба до смерти перепугана.

Добралась я до знакомых Василия Аркадьевича. К счастью, он еще не собирался уходить, я его застала.

К хозяйке мы уже не вернулись. Каким-то образом, вызволили вещи, и на другой день уехали домой. Об индийских родственниках с тех пор ни слуху, ни духу.

Вечером Наталья Александровна пересказала историю Риммы Андреевны мужу. Сергей Николаевич смотрел недоверчивым веселым глазом, хмыкал, пожимал плечами. Задумался, выбил по краю стола зорю.

— Слушай, — сказал он, — а тебе не кажется, что вся эта история не стоит на ногах?

— Нет, но почему же?

— Начнем с самого начала. Папа Риммы Андреевны, по ее словам, был отправлен с посольской миссией. Но, дорогая моя, никакого посольства Индии в России о ту пору не было, и быть не могло. Индия была английской колонией. И потом, даже, если бы все это было правдой, юную принцессу ни за какие коврижки не оставили бы на попечение какой-то гувернантки, а отправили бы домой к родственникам. Насчет убитого первого мужа судить не могу, но каким образом ее отыскали в тридцать втором году братья-индусы, это тоже уравнение с тремя неизвестными. А уж про то, как половина России пухнет с голоду, а другая половина сидит в лагерях, мы еще в эмиграции слышали. Как я могу поверить в это, если все остальное — миф? Ты пойми, маленькая ложь порождает большое недоверие. В одном месте соврал, все остальное становится небылицей. Ты понимаешь?

— Но зачем? — вскричала Наталья Александровна, — зачем она все это придумала? И, главное, так складно.

На этот вопрос у Сергея Николаевича ответа не было. Его взволновало другое — высказанные явно антисоветские настроения Риммы Андреевны. И даже не это, она и прежде высказывалась со свойственной ей откровенностью, хотя и не так резко. Он испытывал странную досаду оттого, что, по словам Риммы, многие думают также, но боятся высказать крамольные мысли вслух. Иной раз Сергей Николаевич просыпался в ночи, лежал, уставясь в темноту, старался не ворочаться, чтобы не разбудить жену, все думал, думал. Нет, история про Индию не произвела на него особенного впечатления. Ну, захотелось дамочке покрасоваться, бывает. И уж если ей здесь, в России так не нравится, ехала бы к своему деду в мраморный дворец, сидела бы на коврах с изумрудом в пупе. Его мысли затягивало в неразрешимое болото странной двойственности. С одной стороны все хорошо в этой жизни, все правильно, трудности явление временное, и надо собраться с силами, не ныть, не растекаться в слезах и соплях, как Сонечка, а стараться переломить судьбу, и тогда…, но что «тогда», он не мог даже представить себе. И был ли тридцать седьмой год? Темные слухи об этом времени доносились до него не только от Риммы Андреевны. Что, если в ее сказочные фантазии вплетена известная доля правды? Как она сказала? Оползень. Мы все живем на оползне. Сегодня у тебя все в порядке, а завтра с тобой могут сделать все, что угодно.

Но тогда, как могут люди спокойно жить и кричать «ура» товарищу Сталину на парадах? Если будущее в этой стране темно, если каждая ночь грозит арестом, тюрьмой, ссылкой… Или народ и вправду отгородился от страшной действительности, привык к ней, и живет, ничего не подозревая, на оползне? И он, в свою очередь, невольно, сам того не осознавая, старается отгородиться от смутных мыслей. Лучше не думать. Живи, как можешь, как получается. Он вспоминал Мордвинова. Константин Леонидович даже не пытался отрицать тот факт, что путь становления советской власти отнюдь не торжественное шествие по ровной дороге. А сколько ошибок допущено! И никто не застрахован от них в дальнейшем. «Поймите, — говорил он, — мы строим первое в мире социалистическое государство, мы — великие экспериментаторы, и где гарантия, что среди нас нет несознательного элемента, рвачей и даже просто дураков! Конечно, они есть. Всякого рода пережитки нам еще изживать и изживать. Так надо набраться терпения, а не набрасываться с критикой: то плохо, это не так».

Вспомнив Мордвинова, Сергей Николаевич несколько успокаивался, проваливался в недолгий сон. Через мгновение, так ему казалось, начинал звенеть будильник, и он уходил на работу с тяжелой головой и красными от бессонницы веками.