— Костя, Костя, — любовно смотрела на мужа Ольга Кирилловна, — как было бы хорошо, если бы все так рассуждали.

— А что, — немедленно отзывался Мордвинов, — чем больше будет людей с подобными рассуждениями, тем лучше. И, поверьте мне, не я один такой, — он иронически косился на жену, — очень даже многие думают так же или примерно так же. Главное, — он сжимал энергичный кулак, — главное, эти люди и могут многое. Я убежден, если на всех руководящих постах будут находиться глубоко порядочные, честные коммунисты, если руководство массами будет осуществляться именно так, как того требует от нас партия, то мы намного быстрее достигнем намеченной цели. Я имею в виду построение коммунизма. И если мне или кому-то еще удается внести хоть малую, — он показывал кончик мизинца, — толику в общее дело, то могу вас заверить, еще пять, ну от силы десять лет, и задачу можно будет считать выполненной.

— Какую задачу? — спрашивал Сергей Николаевич.

— Как какую? Я же сказал — построение коммунизма, какую же еще? Другой задачи перед нами и не стоит. Или вы можете предложить что-нибудь другое?

Но предложить что-либо другое Константину Леонидовичу Сергей Николаевич не мог.

Не суждено было Улановым построить дом в городе Брянске на берегу реки Десны. Однажды, поздно вечером, накануне решающего дня, прибежала к ним Ольга Кирилловна.

— Константин Леонидович не велел завтра ссуду брать!

— Что такое? Почему так? — взвился Сергей Николаевич.

Но она лишь помотала головой, мол, я ничего не знаю, и несколько раз шлепнула себя ладонью по губам.

На другой день произошла денежная реформа 1947 года.

Константин Леонидович и Ольга Кирилловна нисколько не преувеличивали. Это, действительно, был очень хороший детский санаторий. Но Ника этого не понимала. В тот промозглый, пасмурный день, когда кажется, будто никакого солнца в природе не существует, она, ничего не видя перед собой от горя, прошла с мамой по аллее, засаженной сказочными, раскидистыми елями, переступила порог большого, в два этажа, покрашенного в нежно розовый цвет, дома.

В приемном покое их встретила полная женщина в белом халате, с мягким лицом и плавными движениями. Она усадила Наталью Александровну и Нику на кушетку, сама села за стол, накрытый белой скатертью. О чем-то они с мамой говорили, и женщина записывала в толстую, с картонной обложкой, тетрадь какие-то сведения, шелестела принесенными справками, копией Свидетельства о рождении и сказала, что Нику запишут в среднюю группу. При этом она сделала вид, будто не заметила ничего необычного в метриках Ники. А ведь именно там стояла диковинная запись — «место рождения — Париж, Франция».

Потом женщина вышла из-за стола, прошла в глубину комнаты и открыла платяной шкаф. Достала с полки стопку вещей и принесла их сидящей на клеенчатой кушетке Нике.

Торопясь и путаясь в одежках, мама принялась раздевать дочь. Когда Ника осталась в одних трусиках, женщина поставила ее на весы, стала возиться с передвижными гирьками и качать головой.

— Тц, тц, тц, — цокала она, — это что за вес! Цыпленочек ты мой, худосочный. Ну, ничего, мы тебя здесь откормим, будешь у нас толстенькая. Как пышечка станешь кругленькая. Да?

Ника кивнула, сошла с весов и стала одеваться. Темное в белый цветочек штапельное платье ей не понравилось. Правда, платье скрасил странный белый воротничок с пуговкой, он одевался отдельно. Но Нике все равно казалось, что она в этом платье-балахоне, с лысой головой и тощей шеей, уродлива и смешна.

Наступило время прощаться. Ника бросилась на шею маме и разрыдалась. Она не просила забрать ее отсюда, она понимала всю тщетность такой просьбы, зато всласть поплакать ей никто не мог запретить, и она с удовольствием воспользовалась этой привилегией.

Наталья Александровна высвободилась из объятий, куда попало, в лицо, шейку, много раз поцеловала дочь, спрятала в сумку ее домашние вещи и ушла со слезами на глазах. Тетя в белом халате взяла в одну руку сверток с одеждой, другую положила на плечо Ники.

— Ты зря плачешь, — сказала она, — у нас очень хорошо. Правда-правда. И детки у нас хорошие, и воспитательницы. А сейчас пойдем, я покажу тебе твое место. И она отворила внутреннюю дверь и повела Нику по длинному коридору до следующей двери, в просторную комнату с яркими картинками на стенах. Вся комната была уставлена по периметру невысокими шкафчиками. Женщина открыла, хлопая дверцами, некоторые из них, но все были заняты. Наконец, нашла свободный, повесила на крючок коричневое зимнее пальто с цигейковым воротником, а синий с полоской вязаный свитер положила на полочку. Обувь и комнатные тапочки у Ники остались свои, домашние.

Прошло еще немного времени, и Ника очутилась в просторной светлой столовой с двумя широкими окнами. На окнах висели льняные занавески с прошивками, подоконники были заставлены горшками с цветущими фуксиями. За низкими столами сидело человек тридцать детей, как ей показалось, одни девочки, а нянечки в белых халатах как раз заканчивали разносить в глубоких тарелках борщ.

— Лариса Петровна, — позвала женщина, и на ее зов откуда-то появилась та, которую назвали Ларисой Петровной, — вот, примите, новенькая девочка, Ника Уланова. И, пожалуйста, проследите, чтобы она поменьше плакала.

Лариса Петровна обняла Нику за плечи, поставила ее перед собой, окинула взглядом столовую. Нашла свободное место и повела к нему новенькую. По пути нагнулась к ней, заглянула в заплаканные глаза и шепнула:

— А вот плакать не надо. Сейчас, Ника, ты покушаешь, потом пойдешь отдыхать. А теперь садись сюда. Ты всегда будешь сидеть за этим столом. Рядом с тобой всегда будут сидеть с этой стороны Рита, а с этой Сережа.

Вслед за этими словами перед Никой появилась тарелка наваристого ярко-рыжего борща с белым пятнышком сметаны в центре. Но Ника не смотрела на еду. Ее поразило, что девочка, одетая в такое же темное платьице с белым воротничком, как у нее, оказалась мальчиком.

Ника осмелилась поднять взгляд, и стала рассматривать одинаково одетых и обритых детей. Мальчиков от девочек отличить было почти невозможно.

Между столами ходила невысокая, с пышными светлыми волосами вторая воспитательница.

Дети с любопытством смотрели на Нику, но Лариса Петровна сказала, чтобы все начинали кушать, и перестали зевать по сторонам. В столовой наступила тишина, нарушаемая лишь стуком ложек.

Воспитательницы внимательно наблюдали, за детьми. В какой-то момент было сделано замечание девочке Тане за то, что та слишком быстро ест. Дети засмеялись, и кто-то крикнул:

— А она из голодного края!

Таня покраснела, и есть стала медленней.

Ника хлебала вкуснейший борщ без всякого аппетита. Будь это дома, она бы уже давно бросила ложку и отодвинула от себя тарелку. Но здесь она боялась хоть чем-то обратить на себя внимание. Ей не хотелось, чтобы дети смеялись над нею. И без того казалось, что на нее со всех сторон направлены их насмешливые взгляды.

Борщ она съела. И тут же перед нею оказалась мелкая тарелка пюре с еще скворчащей маслом котлетой и стакан компота из сухофруктов. Пришлось съесть и это.

После обеда дети гурьбой побежали в спальню. В спальне, такой же просторной, с широкими окнами и цветами на подоконниках, стояли крашеные голубой краской железные кровати с пружинными сетками, аккуратно застеленные малиновыми одеялами. Поверх одеял конусом, углом вверх, стояли подушки в белоснежных наволочках. На стене висела большая картина «Утро в сосновом лесу» художника Шишкина.

Ника очень боялась оказаться неловкой. Она проследила за действиями детей и сделала то же самое. Сняла и повесила на перильца кровати платье, вместе с предварительно расстегнутым и аккуратно сложенным пополам воротничком. Отстегнула от резинок чулки, сняла лифчик. Отогнула одеяло, обнаружила под ним белые крахмальные простыни, и под команду «всем повернуться на правый бок и положить ладони под щеку», нырнула в постель.