— Вот и хорошо, и правильно, и нечего вам было делать на Сахалине.

Мордвинов с Сергеем Николаевичем разговаривали на отвлеченные темы и старались не касаться ни причины отъезда, ни места назначения, проставленного в железнодорожном билете.

Улановы и их друзья были давно в пути, когда на стол симпатичного полковника, хозяина знакомого кабинета с книжными шкафами, зеленым ковром и мраморным чернильным прибором, лег рапорт. В нем говорилось, что реэмигрант Уланов завербовался и уехал на Сахалин.

Лицо полковника скривилось в легкой усмешке. Уланов сам, по собственной воле отправился туда, куда его собирались отправить. Он аккуратно пришпилил рапорт в папку-скоросшиватель и спрятал ее в нижний ящик стола. Необходимость возиться с делом по обвинению вышеназванного Уланова Сергея Николаевича в антисоветской пропаганде и шпионаже отпала сама собой.

— Впрочем, — обратился он к подчиненному, принесшему рапорт, — через месяц запросите Южно-Сахалинск.

Тихим, сдержанным голосом подчиненный ответил:

— Есть запросить Южно-Сахалинск.

Вышел из кабинета и осторожно притворил за собою дверь.

Ника шевельнулась, открыла глаза и увидела прямо перед собой низкий деревянный потолок. В первую минуту не могла ничего понять, потом вспомнила. Они в поезде, они едут в Крым.

С вечера она хотела на верхнюю полку, но мама уложила ее внизу и велела перестать морочить голову. Папа строгим голосом добавил: «И чтобы больше тебя никто не слышал». Никто и не слышал больше голоса Ники. Ее сразу сморило после вокзальной сутолоки, поисков нужного вагона сначала в хвосте поезда, потом в голове его.

Теперь было утро, поезд весело катил по рельсам, колеса выстукивали бесконечное «скорей-скорей, бегом-бегом», в вагоне что-то постукивало, поскрипывало, ходили по узкому проходу пассажиры, с трудом удерживали равновесие на стрелках, оберегали стаканы с кипятком из титана напротив купе проводника.

Сонечка и Наталья Александровна давно проснулись, готовили завтрак на откидном столике. Ника позвала Панкрата, и он ловко подхватил ее и посадил на верхнюю полку. Ника легла на живот и стала смотреть в окно.

Вот промелькнула маленькая станция, но поезд и не подумал возле нее останавливаться и даже не сбавил хода. За станцией пошло сжатое поле, с небольшими копнами. Солнце взошло с другой стороны вагона, светило не жарко, по-утреннему, золотило жнивье.

Вдоль поля бежала тень от поезда. Ника видела на тени не только свой вагон, но и соседние, справа и слева, и даже тень от паровоза, с большой трубой и расплывчатой, относимой в сторону полоской дыма. Ника закричала: «Дым, дым, смотрите все, дым тоже едет!» Но Сонечка ее поправила и сказала, что это не дым, а пар. Ника промолчала, про себя шепнула: «И вовсе никакой не пар, а дым». Это слово ей больше нравилось. Его можно было тянуть без конца, точно так же, как тянулась без конца тень шлейфа из паровозной трубы — дыммммм.

Поле кончилось, и тени вагонов согнулись под углом, вскочили на крутые бока высоких холмов. Холмы вырастали на глазах, забирались вверх все круче, круче, а на вершине одного, самого высокого, Ника успела заметить несколько домиков, и деревья кругом них, необыкновенные, вытянутые к небесам. Папа сказал, что эти домики называются хатами, а деревья тополями, и Ника радостно закричала:

— Так это уже Украина!

— Украина, Украина, — ответили ей, — уже давно Украина.

Тогда она стала присматриваться к следующему ряду хат на холмах, в надежде увидеть возле них украинку в венке с лентами. Но там никого не было. Наверное, люди еще спали в своих постелях, хотя солнце поднялось высоко, а тени вагонов стали короче, сжались, ушли под поезд.

Потом холмы кончились, и перед глазами Ники развернулась во всю ширь степная даль с белыми домиками деревень. Деревни утопали в зелени садов. Островерхие тополя мочили корни в прудах.

В одном месте появилась группа женщин. Откуда они шли, куда направлялись, осталось неизвестным. Они исчезли из глаз также быстро, как возникли. Но не было на их головах венков с лентами, и одеты они были в самую обычную одежду, в сарафаны, в платья с короткими рукавами, повязаны белыми косынками.

Ника чуть не заплакала от обиды. Настроение упало. Расхотелось смотреть в окно, и колеса перестали петь. Теперь до нее доносился лишь стрекот да глухой перестук.

Наконец завтрак был готов, чай заварен в походном чайнике, еда разложена на салфетке.

Нике дали хлеб и крутое яйцо, налили в эмалированную кружку чай. Ника очень любила крутые яйца. Наверное, потому, что ей их редко давали из-за болезни. Она занялась завтраком, обида прошла, сгладилась. Но заноза в сердце осталась, и мучила долго. Все оттого, что на Украине больше не носят венков с лентами.

В Симферополь приехали на следующий день. Сдали вещи в камеру хранения, и отправились искать Мэмэ. Это оказалось несложно, дом находился в двух кварталах от привокзальной площади.

Поднялись на второй этаж. Наталья Александровна робко, всего один раз нажала на кнопку звонка. Дверь отворилась, высокая женщина, в цветном платье и коротко остриженными темными волосами появилась на пороге. Она всплеснула руками, глаза ее радостно округлились, и Ника чуть не оглохла от радостных криков.

Марию Михайловну Козинцеву родители увезли в эмиграцию в десятилетнем возрасте. Один за другим отец и мать ее скончались в тридцатых годах во Франции. Жизнь Мэмэ мало, чем отличалась от жизни ее сверстников из низших слоев эмиграции. Разве что окончила она не французскую коммунальную школу. Отец определил ее в одну из немногих русских гимназий в Париже. Мэмэ прекрасно училась, но получить высшее образование не смогла, все ограничилось курсами машинисток-стенографисток.

Собралась замуж, но свадьба не состоялась. Жених ее погиб во время войны на линии Мажино.

Мария Михайловна не долго раздумывала. После появления на свет Указа 1946 года получила советское гражданство и отправилась на родину. В одном вагоне с Улановыми, Панкратом и Понаровскими. Так состоялось их знакомство. Мэмэ ехала к бабушке, на обжитое место. Бабушка имела в Симферополе отдельную двухкомнатную квартиру.

Среди несметного числа представителей человеческого рода иногда встречается особая разновидность. Если бы ее не было на белом свете, многообразие людских характеров, палитра, если можно так выразиться, непоправимо бы пострадала. Очень часто этих людей называют блаженными. Возможно даже, что это справедливо с точки зрения тех, кто к предлагаемой к рассмотрению категории не относится.

Эти люди открыты добру. Творить добро для них не обязанность, не долг — это их естественное состояние. Именно такими были Мэмэ и ее бабушка.

Они жили с постоянным чувством вины перед человечеством, чужая боль была и их болью. Свою вину за чужие бедствия они старались загладить, пусть незначительной, по мере сил и возможностей, разумеется, благотворительной деятельностью.

При этом Мэме бесконечно страдала, сознавая всю ничтожность своих благородных порывов. Ей казалось, что люди ждут от нее чего-то большего, но чего, именно, не говорят в силу застенчивости и нежелания перекладывать свои беды на ее плечи.

Чужая беда, чужие неполадки, все вызывало в сердце Мэмэ мгновенный отклик, и она бросалась помогать тем, кто просил о помощи. Если не просили, она все равно пыталась помочь.

Ей и бабушке было совестно, что вот живут они в отдельной благоустроенной квартире, но, как подумаешь, сколько людей нуждается в жилье, сколько их мыкается по свету бесприютных, бездомных! Поэтому у Мэмэ постоянно проживали, и временно, и подолгу, знакомые, не вполне знакомые и даже просто знакомые знакомых.

Если у них просили в долг, они готовы были отдать последние гроши. Плачущий чумазый ребенок на улице мог сделать Мэмэ совершенно несчастной, а уж если ей удавалось успокоить его и утешить, радости не было границ. Она подбирала бездомных котят, и потом хлопотала с их устройством, и непременно в хорошие руки. У самой у нее жила на покое старая белая кошка и собака Тото, помесь пуделя с болонкой.