Замирая от радости и пылая щеками, Саша стала думать: вот живут они со Сторожевым в высоком доме, на самом высоком этаже, и под их окнами лежат крыши. Никому не видимое, только им одним видимое царство крыш — красных, сизоцинковых, зеленых, с дымовыми и вытяжными трубами, с антеннами и с голубиными чердаками. Над крышами в немыслимую высь возносится вечное небо, но только им одним видно, как оно высоко и вечно. И делается от этого сладостно, и легко веришь: нам суждено остаться молодыми, молодыми навсегда… Вот такая нелепая, такая правдивая в своей четкой реальности и в острой радости картина предстала сейчас Сашиным глазам.

Девочкой любила Саша уходить за хутор, на Каменный холм. Внизу расстилалась ровная-ровная даль, мягкие травы зазывали в себя… И чудилось: вот закрой глаза и так, зажмуркой, иди час и еще час — и ни разу не споткнешься, ни разу не наступишь на что-нибудь грубое, жесткое: такая это ухоженная, ну совсем-совсем ковер земля. Веря и не веря воображению, наперед зная, чем все это кончится, Саша тем не менее сбегала с холма в низину, в зелень, но всякий раз возвращалась едва ли не во слезах: ровная издали безмятежность вблизи оказывалась грубым обманом. Тут, что ни шаг, пучились кротовые кочки, попадались водомоины, в которых не стоит труда и ногу свихнуть, плотными слоями лежала старая солома и коряги, занесенные сюда полой водой. А сиреневые кулиги, казавшиеся издали цветами, оказывались унылой голощечиной, неплодным солонцом.

Что-то похожее происходило нынче и в Сашиных мыслях о Сторожеве. Вот уж какой раз ловила она себя все на одном: ее влечет узнать его поближе. Но в то же время входить с ним в близкое знакомство она опасалась. Боялась Саша вот чего: вдруг окажется он черствым, каким-нибудь нехорошим человеком. Мало ли людей, которые с первого взгляда приятны, а при близком знакомстве… Ах, будь что будет!

Однажды, когда посчастливилось ей разговориться со Сторожевым, Саша потянулась к нему сразу, вмиг забыв обо всех опасениях, и долго потом благодарила себя за свою неожиданную смелость. Увидела из окна: Сторожев, то убыстряя шаги, то приостанавливаясь, ходит в глубине двора и при этом то и дело посматривает на каменный забор, как бы к чему-то прицеливаясь. Саша направилась ему навстречу, заговорила первая.

— Гуляйте вволю, Сергей Сергеевич. На завтра служба погоды обещает дождь.

— С громом или без оного?

— А как бы вам хотелось? — И почувствовала, что уловила его тон.

А он увидел пролом в заборе и задержал на нем свой взгляд.

— Вы сказали «Сергей Сергеевич». Был когда-то Сережа. Нынче Сергей Сергеевич — поправочка на возраст.

— Ваши бумаги лежат у меня в столе…

— Они, значит, у вас!

— То и дело попадаются под руки. Каюсь, я кое-что почитала…

— Не стоит каяться, греха тут нет. В данном случае нет…

— Вам, может быть, вернуть какую-нибудь книгу?

— Не надо, нет. Слишком я увлекся, слишком. И он хорошо сделал, что отнял. Этот наш Филиппок…

— Филипп Николаич-то? — засмеялась Саша.

— Извините, пожалуйста. Я прозвал его так для себя.

— Фи-лип-пок!

Саше легко, хорошо смеялось. А Сторожев опустил голову.

Между ними что-то произошло. Неожиданно Саше показалось, что Сторожев пожал ей руку. Пожатие было — если оно было — мимолетным, как бы случайным, и Саша отшатнулась от Сторожева, чтоб не идти в опасной с ним близости. Но едва она сделала свои полшага в сторону, как сейчас же и пожалела об этом.

— Не обижайтесь, пожалуйста, со стороны вы такой бука…

— Я — бука?! — неподдельно удивился Сторожев.

— Конечно. Вечно вы задумчивый, никуда не смотрите.

— Никуда? Это еще как сказать… Вот сегодня я и вправду бука.

Саша посмотрела на него внимательно: да, глаза его были невеселы.

— Вот гуляю с вами, шучу и все такое, а дума только одна, и притом самая авантюрная: как бы отсюда сбежать.

— Сбежа-ать?

— Сегодня у нас особенный день, событие. Я причастен к этому событию. На объект, конечно, уже невозможно, так хотя бы с расстояния, издали…

— А что для этого нужно?

— Для побега? Пока что не хватает решимости. Но — решусь! Еще немножко, и решусь.

— Прямо в больничной пижаме?

— А что поделаешь?

— Погодите… Стало быть, одежда?

— Часа на два, не больше, — сказал он с мольбой.

— Не обещаю, но попытаюсь…

Сказала неуверенно, однако сразу же поняла: она не попытается — сделает это. И сделает тотчас же!

Слабостью кладовщицы Капитоновны были тыквенные семечки и пиво.

Саше повезло: на ее счастье, в ближнем ларьке оказалось бутылочное «Жигулевское», а у знакомой гадалки в черном она купила два стакана поджаренных семечек. Когда она спустилась в прохладу кладовой, Капптоновна, чуть ссутуля плечи, по своему обыкновению сидела на привычном месте, под лампочкой и вязала.

Старуха взглянула на Сашу поверх очков и, чуя нечто особенное, задвигалась, забеспокоилась. Предчувствие оправдалось! Саша выгрузила пред ее лицо гору литых, крупностью в наперсток семечек.

— Какие, ой какие! — тихо воскликнула Капитоновна.

А Саша тем временем выставила еще и пиво, но сразу же выставила и свое условие: всего на минутку ей нужна одежда одного человека. Ну конечно же, конечно, она принесла и расписку. Капитоновна взяла эту расписку, запихнула ее в левое полушарие лифчика и с неожиданной для своих преклонных лет расторопностью затерялась в царстве чужих узлов. Скоро она вернулась с большой сумкой, но прежде чем отдать сумку, она взглянула на часы.

— Через три с половиной часа у меня пересменка. Смотри не опоздай, в случае чего, с работы поснимают обоих.

«Поснимают… Не поснимают!» — и стрельнула вверх по ступенькам. Она знала, что Сторожев будет благодарить ее, но не ожидала, что он так обрадуется. Нет, он не говорил много, он только смотрел на Сашу, и радость его была видна во всем. Потом Сторожев спросил, можно ли вызвать такси. Ну конечно! И опять он благодарил ее долгим взглядом, хотя теперь уж не стоило бы: ведь это такой пустяк — вызвать такси!

Спортивного покроя, на «молниях» куртка и узкие брюки изменили Сторожева. Он стал еще выше, статнее и ловче.

Он предложил Саше проехаться с ним.

— С вами?

При упоминании о дороге Саша почувствовала знакомый озноб. Как и в детстве, ее невыразимо тянуло куда-нибудь ехать — все равно куда, лишь бы ехать и видеть новое.

— Ну что ж, я сейчас… Я попытаюсь отпроситься.

И опять она ощутила неожиданную, но уже и знакомую в себе твердость духа: не попытается, а отпросится наверняка.

Город остался позади, бетонка потянула их через скучную равнину к холмам.

Ехали на большой скорости. Саша нет-нет да поглядывала на Сторожева и не узнавала его: стараясь перебороть какое-то свое волнение, Сторожев обхватил себя руками за плечи и, не мигая, глядел на дорогу.

У подножия холма он велел таксисту подождать, а Сашу пригласил с собой. «Здесь близко», — сказал он, и они пошли. Скоро они оказались на краю глухого буерака, поросшего кустарником, и на их пути оказался столбик «Запретная зона». Недалеко за ним виднелась проволочная ограда. Здесь Сторожев остановился и стал слушать. Звук доносился издали и как бы еще из глуби. Время от времени он становился явственней, и тогда земля под ногами вздрагивала, а вслед за тем возникало какое-то утробное движение, будто бы сразу тысяча непомерно и неправдоподобно больших машин, расшатывая материковые устои, выдирается откуда-то из глубин, из своего исподземного плена — сюда, на вольный свет.

Этот звук и эта тряска земли были то, ради чего Сторожев так стремился сюда. Он каждую секунду неуловимо менялся в лице, каждый миг становился для Саши новым. Когда звук садился, Сторожев тоже как бы садился — сутулился и досадливо морщился, как музыкант, уловивший фальшь. Но вот звук нарастал, и Сторожев вместе с ним как бы вырастал тоже: он распрямлял плечи, яснел лицом — «Ну-ну, милый, давай, давай!» После очередного сбоя звук ровно возрос и вскоре набрал такую могучую силу, что Сторожев еще раз, совсем уже по-новому, преобразился. Он показался Саше безумным. Глаза его блестели горячечно, он весь напрягся и замер, вслушиваясь.