Ни слова не сказав, Лина ушла. Вернулась с наплаканными глазами и, одежды не скинув, легла на убранную кровать. Лешка опешил: она, оказывается, уволилась… Что же она теперь собирается делать? Пуще всего боялся Лешка, не пойдет ли она во Дворец культуры, куда ее звали не раз. «Куда-куда?.. Да хоть в банк пойду», — вырвалось у нее. «В банк?» Мысль эта понравилась Лешке по многим причинам: во-первых, банк стоит почти рядышком с их избой, а не на отшибе, как колхозная контора, куда не только сбегать, но и дозвониться порой трудов стоит; во-вторых, работают в банке одни женщины, а заведующая там его Жуковская землячка Анна Павловна Черномырдина, немолодая строгая вдова.
Стала Лина работать в банке. Жизнь в семье Дудашей с той поры хорошо наладилась, и однажды Лешка намекнул жене, что пора, мол, и потомством обзаводиться. Однако поторопился с намеком: вскоре еще один случай перевернул всю его жизнь. Если бы не тот случай…
Поначалу Лина решила, что мотор заглох случайно, сам по себе, но вот Лешка, прошмыгнув от кормы к носу, бросил за борт якорь. Выбегая из темной железной норки загремела литая чугунная цепь. Лина удивилась: обычно муж увозил ее на Калач или к Черным водам. Там, в проемках высоких камышей, раскидывал Лешка сетки и сразу уезжал. Сегодня же он облюбовал место на самом коренном течении реки, под боком у проходящих пароходов. Вот он пошарил в багажнике, достал хлебную кормушку и бросил ее за борт. И опять Лина очень удивилась: «Будем ловить на кольцо?!» Обычно, проскакивая мимо рыбаков-«колечников», Лешка говорит с ухмылочкой: «Полюбуйся, сколько в Кудеяре зайцев наплодилось». Насмешничал-насмешничал, а вот и сам до них скатился… Не признается, а боится он все-таки этого Андрияна, егеря.
Справляя насадку, Лешка спешит. Несколько червей уронил, и они крутятся узлами на теплых от солнца досках. Потом, выкинув над головой руки, Лешка бросился за борт; тело его вошло в воду колом, и вот уже он отфыркивается вдали от лодки, описав круг, плывет назад.
Они сменились местами: теперь Лешка с сигаретой во рту сидит на крыше, Лина — внизу с лесками.
— Леш, не клюет, — лишь бы начать разговор, жалуется Лина. — И сидеть неохота, солнце морит.
— Закрой створки над мотором да и ложись.
И опять Лина, подставив ветру лицо, раскидала руки-ноги, смотрит в вышину, прислушивается, как тотокают проходящие вблизи теплоходы, танкеры, катера, как приветствуют они, встречаясь, друг друга ленивыми гудками, и голоса их не разносятся, как вечером или на утренней заре, а глохнут здесь же, у самой воды. Прибежит от близкого судна волна, перевалит с боку на бок на своей холке лодку и покатится себе дальше. От больших судов волна приходит обрывистая, крутая, и Лешка всякий раз соскакивает с кабины, наваливается всем телом на борт со стороны подхода волны, придерживает лодку, чтоб случаем не опрокинулась.
Тишина, клева нет, сон одуривает. Раз, на локте приподнявшись, залюбовалась Лина трехпалубным теплоходом. Снежно-белый, большой, с задушевной музыкой в репродукторах, он приближался сверху, из-за острова Бирючьего. Солнцу и музыке радуясь, высыпал на палубы нарядный люд.
— Уберите с фарватера моторку! Уберите моторку! — корявым пропитым голосом, так не вязавшимся с торжественностью теплохода, потребовали в рупор.
— Переживешь, — огрызнулся Лешка и повернулся к рупору спиной.
Минут через пять, заметив, что жена дремлет, он на всякий случай окликнул ее — негромко: «У тебя там но клюнуло?»
Лина не отозвалась, она уже спала.
Зная, что здесь никто не спугнет его, не пристыдит за подглядывание, Лешка с болью, с какой-то щемящей сердце жалостью рассматривал сейчас свою жену. Еще неделю назад он, как свои, мог трогать и ласкать вот эти ее золотистые плечи и шею, считать-пересчитывать пальцы на ее руках. Она же, вот диковинная бабья натура, любила, чтоб целовал он ее в мочки ушей. Зажмурится, притихнет, вытянется в струнку и только поворачивает голову, подставляет то одно ушко, то другое. А больше всего Лешку волновали ее волосы. Особенно после бани, когда они, подсыхая, начинали сперва кучерявиться, а потом пушиться, словно бы росли-подымались вот сейчас, прямо на твоих глазах. Из этих ее волос он вытворял порой разные штуки: то укладывал их строгой короной, то, дурачась, сваливал абы как, но чаще всего любил заплетать в косу. Коса получалась увесистой, толщиной в руку и отливала прохладным атласом. Он мог забавляться ее волосами и час и два в больше. Если сейчас она встанет, подойдет к нему и ненароком тряхнет возле его лица волосами, он, может статься, в один миг простит ей все-все на свете.
И вдруг жигануло молнией: эта погибельная красота достается и Вадивасову! Последний случай раскрыл Лешке глаза по-настоящему. Все запомнил он: и их смущенные взгляды, и неожиданную суетливость Вадивасова, и жаркий, во все лицо румянец жены.
То был шутоломный, самый дурной в Лешкиной жизни день. По-дурному он начался, а кончился так, что лучше бы в не вспоминать. Ночью пришла баржа с лесом, Лешку разбудили чем свет. Уже часов в семь утра, будто перед грозовым дождем, начало парить, хотя в блеклом небе — ни облачка. Солнце все прибавляло жару, к полудню разыгралось пекло, дыхнуть нечем, грузчики ныряли в воду через каждые полчаса.
Начертоломился в тот раз Лешка, еле шел домой. Лина встретила его у калитки. «Я воды нагрела, хочешь искупаться?» — «А то! — обрадовался. — Только, чур, на крыльце. Тут прохладнее».
Склонив над корытом голову, Лешка отфыркивался от мыльной пены. Лина, как она любила, мыла ему голову и спину сама. «Откроет кто-нибудь калитку, а ты, как Адам… Не стыдно?» — и смеялась. «Подумаешь, важность: голый мужик, — однако продрал глаза, оглянулся на калитку. — Меж лопатками пошуруй».
Потом Лина подтерла на полу воду, и Лешка разлегся ничком прямо на голых, еще прохладных досках. Отутюженное белье приятно холодило, под ним словно бы прогуливался ветерок. Лешка блаженствовал. Лина развешивала выстиранное белье. На халате под мышками у нее проступили темные полукружья.
«Тоже намаялась, — подумал Лешка и пожалел ее: — Тащи подушку, отдохнем вдвоем». — «Сичас, Леш».
В это время у калитки фыркнула машина, и во двор по-пожарному расторопно влетел Вадивасов. Едва успев поздороваться, он выпалил торопливо: «Лина, выручайте, пожалуйста!» — и, не моргнув глазом, стал очень складно врать, что в их образцово-показательное хозяйство приехала делегация из другого района; для гостей готовится ужин и, само собой разумеется, надо показать концерт. Солиста-баритона Васю Плохова в военкомат вызвали, частушечница Танька Широкова, как всегда, заартачилась, и вот Лина да еще Шура Пыркова, только они могут теперь их выручить.
«Какая из меня выручалка», — сказала она застенчиво, но сейчас же бросилась собираться.
Все это произошло в такой лихорадочной поспешности, что Лешка не успел сказать и слова, и лишь когда машина покатила от оградки, он восстановил в памяти весь черед событий и с досады треснул по табуретке кулаком: его надули… Поразило Лешку, что остановил машину Вадивасов точно против калитки, а калитка между тем сделана хитро, под одно с забором, так что почти всякий новый пришелец находит ее не сразу. Стало быть, этот голубь уже залетал сюда, и, видно по всему, не один раз. Когда же? Да когда ты, лопух, в острова с ночевкой уходил или отвозил на рынок добычу. Мало ли когда можно, если захотеть, если договориться. А договориться пара пустяков: у него телефон под рукой, у нее тоже. Он и сегодня рассчитывал застать ее одну, вон как поначалу стушевался! Но — стреляный воробей — тут же пришел в себя, только врать начал еще живее. Он, конечно, прекрасно знал, что пришла баржа, подумал, что мы там прокукуем дотемна — так оно зачастую и бывает, когда, например, приходит сыпучий или штучный груз. Но сегодня было бревно, а бревно подается ходко. К тому же баржа для колхозов «Первая пятилетка», а председатель там Головин, мужик что надо: и калым дал хороший, и по бутылке на брата. Да-да, не рассчитал товарищ Вадивасов. И мы это возьмем на заметочку!
