А Михась тем временем хозяйничал в кузнице. Загляни сюда Руслан, он не узнал бы своего рабочего места: все, что под силу было перевернуть, переложить, передвинуть, Михась перевернул, переложил и передвинул. Плужные лемеха и культиваторные лапки по заведенному Русланом порядку раньше были в ящике по левую от кузнеца руку. Михась же все это свалил в дальний угол, а ящик выкинул. У Руслана проволока в аккуратных катушках висела под потолком, теперь же она валялась всюду и абы как. Частый посетитель кузницы, чтоб не порвать штанов, прежде всего глядел себе под ноги, а гость случайный застревал в петлях проволоки, чем немало веселил цыгана. Даже наковальню Михась развернул задом наперед. Он помышлял было и весь кузнечный очаг с трубой, мехами и поддувалом перенести в другой угол и поставить как-нибудь по-иному, да это потребовало бы усердия и времени, и Михась смирился. В разбитое окошко высунул он пустую бутылку, и, когда ветер тянул с востока, она звонко пела, звала куда-то в ночь, в поля.

Если бы Вадима спросили, как он относится к новому кузнецу, он вряд ли бы ответил. Но отчего-то с тех самых пор, как появился Михась в Зябловке, Вадим каждый день забегал к цыгану то ли по делу, а чаще просто так, посидеть. С Вадимом Михась держался с почтительным холодком, но однажды взял да заменил шины на колесах его двуколки. Неясный человек…

Как-то Вадим зашел к Михасю и увидел его в особо веселом расположении. Звенела бутылка в окне, а Михась, молотком постукивая, напевал мотивчик. Рядом с ним лежали ухваты, мотыги, три кочерги, чапля.

— Здравствуй, Михась! Мал-мала калымим?

— А вот не угадал! Видишь ли, женщина — до скверности привередливый инструмент. Связь с нею надо держать по всем каналам.

— Да у тебя на этом фронте и так, по-моему, хорошо.

— А надо, чтоб отлично было! Люблю баб любить!

— Жениться надо.

— Жениться? — Михась подумал и сказал очень строго: — Жениться нельзя. Скучно будет.

Неясный человек…

Однажды Вадим встретил директора совхоза в поле, тот куда-то спешил и, не вылезая из легковой машины, велел:

— Собери к вечеру своих именинников, вымпел вашему отделению вручить надо — за примерную посевную. А кой-кому и премия полагается.

— По такому случаю мы соберемся живо! — просиял Вадим.

В списках премированных не было ни одной женщины — они зерно не сеяли.

Похрустывая в кармане премиальными, Вадим завернул в магазин. На полках, туго забитых товаром, ничего для себя интересного он не нашел.

— Платки привез, — скучно сказал продавец. — Холостому платок что голому пояс. А платки хорошие. Бабы еще не знают, купит одна — через полчаса расхватают.

— Ну-ка, что за платки?

— Разные.

Вадим посмотрел-посмотрел да и отсчитал девять штук.

— Сколько с меня?

— Брось шутить! — продавец хотел убрать платки на прежнее место, но Вадим прихлопнул их рукой.

— Сколько все-таки с меня?

— Девчаты-ы, бригадир зовет!

Женщины не спеша собирались к развесистому кусту, в тени которого лежали их узелки с едой и бочонок воды. Многие — это бросалось в глаза — для работы были одеты не по-рабочему нарядно. Ветер нарумянил им щеки, все до одной казались они сейчас красивыми.

«Ну и Михась!.. Как он, однако!» — подивился Вадим.

— Покажите-ка свой рабочий инструмент.

Пряча улыбку, Вадим одну за одной вертел в руках мотыги, прищелкивая языком, расхваливал их, как умелая торговка расхваливает на рынке свой товар. Мотыги и правда отточены были, как ножи. И в этом слишком пристрастном внимании к «рабочему инструменту» женщины стали улавливать подвох.

— Да чо их смотреть, мотыги? — сказала Пелагея Блажнова. — Где приложил руку Михась, там другому делать нечего. — И все засмеялись.

— Вижу, вижу… — усмехнулся Вадим. — В шеренгу по одной становись!

Женщины приняли его шутку и, неловко толкаясь, встали кривой линией.

Вадим взялся за углы платков, рванул их кверху — бумага отлетела в сторону, а платки затрепыхались по ветру — как бабочки.

— А-ах! — вырвалось в один голос.

— Подарок вам от меня. Чур, не выбирать. Кому какой повяжу, тому тот и достался.

И это его условие было принято охотно.

— Итак, начнем… Шура, закрой глаза.

Яркий оранжевый платок Вадим неумело накинул на голову Шуре, платок стекал с головы, его трудно было удержать. Шура улыбалась, улыбались и все другие женщины. Завязывая узел ниже подбородка, Вадим углядел следы поцелуев. «Михась-дьявол. У тебя губа не дура!»

Шура между тем отошла в сторонку и глянулась в зеркальце.

— Хорошо. Ой, хорошо!

Взявшись за концы платка, она по-хороводному прошлась.

Марья сказала:

— Глаза зажмурить не стану, платок мне любой подойдет. Я уже все их вызрила.

— Нет, Марья! Всем, так всем зажмуриться, — не согласились женщины.

— Ну — ладно! — Марья закрыла глаза и, вот невидаль: покраснела.

Когда Вадим повязывал платок Пелагее Блажновой, она зажмурилась раньше, чем следовало. Вдруг из-под белесых ее ресниц выкатились две слезинки и побежали по щекам наперегонки. Уголком платка Вадим промакнул их, но тогда слезы пошли еще пуще, хлынули в два ручья. Казалось, уже и не остановить было их, но Пелагея неожиданно улыбнулась:

— Ты прости меня, Вадим Палч. Андрея, мужика своего вспомнила. Всего три месяца пожили. И успел-то он купить всего один подарок… Тоже платок был… Повязывал и глаза, как ты же, велел тогда зажмурить… Погиб. На третью неделю воины. — И опять захлипала. — А теперь никому-то я не нужна боле…

И бочком-бочком отошла, завернула платок в газету, сунула сверток за пазуху. Увидев это, Марья сказала решительно:

— А я свой каждый день носить буду. Чего жалеть, моложе теперь не станешь.

Вадим приблизился к Лидочке. Она не стала глаз закрывать, а смотрела на него впрямую. Вадим все уходил от этого ее неломкого взгляда и видел только мочки ее ушей — маленькие, розовые, в золотом пушке. «На них бы голубые клипсы…»

Завязать платок она не дала:

— Да я сама, сама…

А сама под платком стиснула его пальцы. Во рту у Вадима — сухая вязь, сердце застучало редко, гулко.

Задумчивые расходились женщины собирать свои узелки. Вадим, все еще переживая волнение, прилег под кустом. Карий ходил рядом, хрупал траву, посвистывал хвостом, отгоняя слепней.

— Домой, девчаты-ы!

— Потише, он спит…

Вадим сделал вид, что и вправду спит.

— А ты куда ж, Лидочка?

— На свой огород забегу.

— Бро-ось. Свекровь у тебя здоровая, одна управится.

— Нет, я пойду.

Вадим открыл глаза: да, не со всеми пошла. В другую сторону… Выждав, когда женщины скрылись, он тихо позвал Карего. Вкладывая удила в зеленые от травы лошадиные зубы, подтягивая чересседельник, он краем глаза следил за Лидочкой. Она уходила в сторону Алехина дола и раза два оглянулась.

Вадим настиг ее в минуту.

— Садись, нам по пути. — И подал ей руку.

— На твоей-то беде только кататься, сесть негде! — А сама угнездивалась рядом.

Ехали тихо. Изредка косились украдкой друг на друга и, встречаясь глазами, спешили отвернуться.

Через канаву был дурной переезд; двуколка накренилась, Лидочка, потерянно ахнув, обхватила Вадима за пояс, да потом уж и не бросила. Вадим почувствовал, как чугунным звоном полнится его голова, и остановил коня.

— Она у меня и правда здоровая… свекровь, — зашептала Лидочка.

Вадим кинул вожжи и взял ее на руки.

…Витой и хваткий, растет по берегу хмель. Крепко обвивает он прутья тальника от земли до макушки, покачивается вместе с кустом все лето, а осенью звенит, просится к бабам в плетухн: «На, бери меня». И таким же цепким хмелем обвила Вадима Лидочка.

— Дура я, дура, — шептала она после всего.

И щурилась, и зрачки у нее были с острие иголки.

— Дура я, дура…

В сотне шагов от Зябловки, за старыми, избитыми ветром ветлами, узкой проточиной начинается Алехин дол. Постепенно в ширину разрастаясь, он убегает к реке. Один скат дола стекает круто, другой пологий, с лошадиным выездом. Дол этот вклинился в хлебные поля, поэтому скотину в нем не пасли. Траву там косили косами, после покоса по всему долу на все лето густо поселялись копны сена, осенью их свозили на зады изб, вершили в стога у сараев.