— Чьи? Чьи кони?

Оказалось, шляхтича Кондрусевича, известного скупердяя, занимавшегося извозом, — самых изношенных, сработавшихся коней и привел на двор.

— Как это понять, господин Кондрусевич? — возмущался Родионов.

Но медлительный, словно сонный Кондрусевич всегда был спокоен.

— Хорошие кони, — отвечал он. — Не выездные, а настоящие рабочие кони. Сильные и послушные. Доходят до Могилева в один день.

Родионов приказал забрать их, увести со двора, чего, собственно, и хотел Кондрусевич. Этот шляхтич был из тех, кто никаким образом не зависел от обер-коменданта, и потому мог позволить себе такую явную дерзость. Недоимок за его мужиками не было, тягловую повинность выполняли — ни с какой стороны его не возьмешь. Он подружился с купцами, занимавшимися извозом, и сам теперь выглядел и вел себя как купец.

Число лошадей было по ордеру — пятьсот пятьдесят, это, понятно, с лихвой, так что десяток Кондрусевича не имел значения. Тем не менее приказал сейчас же недостающих десять пригнать. Конюхи и возничие прибежали поглядеть и послушать, как ругается главный начальник города, и, по-видимому, получили полное удовольствие. Улыбались, переглядывались, разводили недоуменно руками, дескать, хитер пан Кондрусевич, а на самом деле посмеиваясь и над Родионовым.

Пан Чубарь тоже привел своих рабочих коней, а породистых пожалел.

Единственное, что приносило настоящее удовлетворение, — дворец императрицы и мосты через Вихру. Молодцы немец Юрген Фонберг и еврей Моше Гурвич, молодцы и мужики-плотники. Дворец на солнце среди пышных снегов сиял, как в сказке. Императрица будет довольна — теплый, уютный. Его понемногу протапливали с начала зимы, а недавно Родионов послал переночевать во дворце свою супругу — проверить, достаточно ли удобно ложе, и она подтвердила — царская постель.

Прикинув, когда императрица должна приехать в Смоленск, Родионов отправил туда двух скороходов на легких санях, с тем чтобы вовремя сообщили, когда ее ждать в Мстиславле. Скороходов выбрал из молодых крепостных мужиков, принудил тщательно расчесать-распушить мягкие бороды, дал каждому новый, хорошо выделанный овчинный полушубок и шапку. Дал и деньгу на пропитание. Наказал в заведения «под метлой», то есть в корчмы смоленские, не ходить, кормиться хлебом и салом, которые, опять же, вручил на дорогу и возвращение. В противном случае — каждому на конюшне тридцать розог.

По расчетам Родионова, императрица должна была прибыть 9–10 января. Однако не появилась и 11-го. Весь ужас состоял в том, что 12 января выпало на воскресенье, на престольный праздник Богоявленского храма и, как водится, уездную ярмарку. Купцы-продавцы, перекупщики, местичи и крестьяне со всего Мстиславского уезда явились в город купить-продать, поглазеть, выпить хлебного вина, а потом пойти в церковь. И что если бы императрица прибыла именно в этот день? И что если несколько тысяч любопытных ринутся к почивальному дворцу государыни? Ярмарка — это шум, гам, визг, вой. Поросята, телята, коровы, лошади, а следовательно, загаженная базарная площадь, что совсем недалеко от почивального дворца. Однако убираться в праздничный день грешно. Грязи, мусора после ярмарок бывало столько, что дворники едва справлялись убраться и за следующий день.

Слава Богу, императрица задерживалась. Но к вечеру Волк-Левановичу и Радкевичу донесли, что слух о ее скором приезде разнесся по ярмарке, как огонь по соломе, и очень многие решили заночевать в городе, а поскольку в номерах мест нет, ходят по городу в поисках приюта. Прокормить людей тоже нет возможности, Семен Барух не справляется обслуживать людей, не помогает и временная корчма в старом сарае, потому некоторые жгут костры просто на базарной площади, греются и варят кое-какую еду.

С наступлением темноты, однако, площадь опустела. А на следующий день, к обеду, гости стали разъезжаться. Теперь прошел другой слух: неправда, что государыня едет в Мстиславль, что ей здесь делать, это Семен Барух придумал, чтобы заработать на дураках.

А скороходы исчезли в Смоленске на всю неделю. Оказалось, что захворал кто-то из свиты императрицы, и пока лейб-медик Роджерсон лечил его, в губернаторском дворце на втором этаже гремела музыка и ездили по городу туда-сюда богатые экипажи. А еще говорили люди, что у всех, даже у матушки-царицы, текут слезы от сияющего снега и солнца, и доктор Роджерсон капает ей в глаза какие-то капли. Обо всем этом им рассказали в корчме Авербуха, что на базарной площади, и Авербух клялся, что сам видел и матушку-царицу, и ее доктора. Вернулись мужики в Мстиславль в одном полушубке на двоих, сильно холодно все же, если в рубашке. Дело в том, что захотели они увидеть если не матушку-царицу, то хотя бы карету, в которой едет, перелезли ночью через забор губернаторского двора, подобрались к карете, Семен даже голову сунул в дверцу, и тут получил такой удар плетью по спине, что полушубок лопнул. Матвей тоже получил, но по ногам, ну а лапти и обмотки плети не боятся. Эту лопнувшую шубу и занесли Авербуху. А что касается матушки-царицы, так едет она уже в Мстиславль, мчится и будет у нас завтра, не позже. Все это они сообщили обер-коменданту и сразу же пошли на конюшню — возвратить лошадку и получить расчет плетьми за полушубок. Знали: чем скорее рассчитаешься, тем скорее заживет.

Корчма Семена Баруха — вымытая, вылизанная в каждом углу — шумела. В помощники он взял несколько половых, блюда они подавали быстро, но гости торопиться не желали, посему у входа образовалась сердитая очередь. Впрочем, утолив голод, все снова приходили в замечательное расположение духа. Повышенному настроению способствовало также решение ночного отдыха гостей: чиновники пригласили чиновников, шляхта шляхту. Для местных людей это была дополнительная приятность. Одни получили возможность заработать немного денег, другие — поговорить с новыми людьми, гостей же радовали и скромная цена услуг, и общее внимание к каждой персоне. Радовало гостей и то, что храмы в городе имелись любого исповедания, причем все богатые, даже синагога оказалась просторнее и выше, чем в Могилеве. О синагоге Моше Гурвичу рассказал могилевский раввин Ицхак Леви, который приехал в Мстиславль не только поглядеть на императрицу Екатерину, но и по особенной просьбе Гурвича: сосватать его дочку Ривку и столяра-краснодеревщика Давида.

Супруги городских чиновников в последние дни перед приездом императрицы были заняты исключительно своими нарядами: прошел слух, что государыня красоте женщин придает большое внимание. Все они — даже те, кто плохо переносил друг друга, — почти каждый день собирались то у одной, то у другой: примеряли платья, советовались. Что ни говори, а женщины — лицо города, какими запомнятся Екатерине Алексеевне женщины, такими и мужчины, и город. Белорусские гости — из Могилева, Шклова, Полоцка, Орши, русские — из Смоленска, Хославичей, Брянска, тоже должны запомнить. Ну и свои мужчины должны знать, какими они могут быть.

О том, что такая проблема возникнет, Андрей Егорович мог бы догадаться, а догадавшись, понять, что она приведет к скандалу, который поставит под вопрос его благополучную семейную жизнь. За несколько дней до приезда императрицы супруга предстала перед ним в одном из платьев, приобретенных летом в Могилеве, а в Могилев привезенном из Петербурга.

— Как тебе кажется, понравится такое государыне?

— К… кому?

— Я слышала, у нее отменный вкус. Красоте женщин она придает большое значение.

— К… красоте? В… вкус?

Она охорашивалась перед зеркалом и не слышала сейчас никого, кроме себя.

— Могу надеть то, с большими воланами, которое тебе нравится. Но там слишком много белого, а сейчас зима. Нужно что-то теплое. Может, то, что мы купили с тобой в Смоленске? Сейчас я надену его.

— Подожди. — неуверенно начал Андрей Егорович. — Дело в том, что.

Но она уже вышла в свою спальню, где поджидала ее девка Агрипка, помогавшая управляться с переодеванием. Процесс перемены наряда длился довольно долго, по крайней мере, обер-комендант Родионов успел дважды вспотеть, сообразить, что он должен сказать, и начисто забыть — что. Когда она вошла в платье, действительно придававшем ей особую стройность и привлекательность, Родионов почувствовал ненависть к женской красоте вообще.