Хор — несколько человек, — стоявший на левом клиросе, пел слаженно, видно, отец Тарасий любил церковное пение и занимался с певчими. Привычные слова молитв не мешали мелькать коротким мыслям.

Доношение о чьем-то грехе — не грех, — думал он. — Но кто из вас послал доношение на владыку Тарасия? Составлено оно было малограмотно, неуклюже, но все же писать человек умел. Кто? Может быть, доноситель некий православный шляхтич, строго блюдущий евангельские заветы? Или кто-то из вас, глядящих сейчас на меня и нетерпеливо жаждущих наказания согрешившему иерею? А может, униатский священник, желающий овдовить приход, чтобы волей-неволей его прихожане оказались в унии?

— Аз грешный раб Божий припадаю к вам всем святым, приимите мя грешнаго и сквернаго и сохраните мя во вся дни и нощи и на всяк час на пути и в дому и в всяком месте… — С верой и любовью смотрели на него люди, с благодарностью, что он, епископ Белорусский, с ними. Наверно, для них это было предзнаменование, обещание если и не вечной жизни, то земного благополучия. Также и он пристально вглядывался, чтобы запомнить как можно больше лиц, дабы узнать их в грядущей жизни. — Молитеся за окаянную ми душю Богу вседержителю, Ему же слава, честь и поклоняние…

Отец Тарасий появился, когда заутреня завершалась.

— Благословите, святой отец, — тихо сказал он.

Преосвященный перекрестил его:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Епитимья тебе — чтение Акафиста святому Ангелу Хранителю сорок дней и по сто поклонов до заутрени.

— Исполню, ваше преосвященство, — покорно ответил Тарасий.

Известно, дни в сентябре короткие. Но мосты были построены, работы на дворце тоже заканчивались. Оставалось поднять стропила и накрыть гонтом. В приложении к чертежу дворца, присланном из Петербурга, указывалось, что крыша может быть и соломенной, дескать, Россия есть Россия, императрица будет довольна, но Родионов пришел в ужас от такого предложения: а если пожар? Сколько крестьянских хат сгорело на Мстиславщине за один год?! Что если императрица приедет на пепелище? Конечно, гонт — дополнительные расходы, за ним надо ехать в Могилев или Смоленск… да хоть в Москву или Петербург!

На всякий случай определили к дворцу двух сторожей: один наблюдал до середины ночи, второй — до утра. Стояла осень, время гроз миновало, но кто знает, как и почему загораются деревянные дома…

По вечерам, наскоро поужинав с Зосей, Юрген по-прежнему отправлялся на еврейскую слободу. Зося поглядывала на него укоризненно, а на слова «скоро вернусь» лишь молча пожимала плечами.

Еврейская слобода в такое время была пустынной, улица короткая, сразу за ней начинался небольшой перелесок — там они и встречались почти каждый вечер. Встречались ненадолго: полчаса и — бегом назад. Случалось, что уже и через полчаса ее ждала у дома некая темная фигурка — или мать, или отец, или кто-то из братьев. Юрген возвращался по другой улице.

Может, потому, что набрасывала на себя легкий шитый бисером еврейский камизольчик, руки у нее были всегда холодные, но лицо горело, и по-прежнему было непонятно, почему даже в полной темноте так светятся глаза. «Ты еще побудешь? Не уезжаешь?» — едва не каждый раз спрашивала она. Тревожно заглядывала в глаза, до боли сжимала его пальцы в холодных руках. Но иной раз твердила иное: «Уезжай. Уезжай поскорее. Я больше не могу». — «Ты п-поедешь со мной». — «Нет! — почти выкрикнула она. — Не могу. Не хочу». — «Остаться мне здесь?» И в ответ услышал почти такой же ответ.

Теперь Моше Гурвич никогда не смотрел ему в глаза, отводил взгляд, потупливался, если Юрген обращался к нему по работе.

Самым неожиданным для местных евреев оказалось то, что однажды Юрген пришел в синагогу. Сел в углу и просидел до конца моления, хотя, конечно, не понимал ни слова и ни с кем не пытался заговорить. Евреи озабоченно оглядывались, молодые сдержанно посмеивались, раввин взирал на них осуждающе и доброжелательно на Юргена, по окончании моления хотел подойти, но тот сразу ушел. Разговоров об этом его посещении было так много, что Гурвичи перестали посещать синагогу. Но еще больше разговоров было среди православных. Городок малый, и слух о том, что Юрген ходил в синагогу, пошел по городу, что, конечно, у всех вызвало удивление и всем доставило радость. В работе на дворце мужики были послушны и уважительны к Юргену, но во всем остальном считали немца слабачком, если не простофилей, и тоже с удовольствием посмеивались над ним, как посмеивались и над евреями. Конечно, евреи умны, хитры, а все равно — куда им до православных, ни икон на стенах, ни алтаря, ни царских врат. Те же, кому посчастливилось побывать в Смоленске да в храме Успения Богородицы, вовсе ликовали: вот она, настоящая православная красота! А Бог красоту любит. У евреев же стоит посреди стол с Торой. Что это? Не на чем душу отвести. Но все же чем-то они с немцами схожи: у тех тоже ни икон, ни алтаря, ни царских врат. Каждый день интересовались у знакомых евреев: больше не приходил? Пробовали заговорить и с Юргеном: «Пан розмысл, наша вера лучше. Переходи к нам». «При чем тут вера, — говорили другие. — Девка там. Сила страшная для молодых».

По чертежу из Петербурга дворец должен быть довольно простым: на первом этаже обеденная зала, на второй собственно почивальные покои для императрицы с прислугой. Никаких украшений не предполагалось. Однако Юрген Фонберг, познакомившись с плотниками и узнав, что есть среди них мастер-резчик по дереву, решил сделать витые колонны при входе, небольшую смотровую площадку на втором этаже, резные наличники. Такая работа сильно задержала строительство и, конечно, удорожила стоимость. Обер-комендант Родионов был возмущен. «Что если императрица выедет из Петербурга завтра?» — «Завтра она не выедет, — отвечал Юрген Фонберг. — Нам сообщат о сроках заб-благовременно. Мы успеем». — «Но где взять денег на твои колонны и наличники?» — «Деньги есть. Вы п-платите мне сто золотых? Этого вполне хватит». Родионов с раздражением глядел на этого заикающегося упрямца. Прикажи дураку молиться, он и лоб расшибет, — говорило его лицо.

Почта работала исправно, и раз в неделю Юрген получал письмо от родителей, а то и посылку. Конечно, вся немецкая община знала, какое почетное задание выполняет в Мстиславле сын Фонбергов, гордилась таким выбором губернатора Энгельгарда, но знала и о поездке Луизы Пфеффель в Мстиславль, и даже о ее слезах, пролитых по дороге, хотя лично никто из могилевских немцев этих слез не видел. Вот об этом и написал отец Юргену, после того, как Луиза возвратилась. «Надеюсь, ты ее не обидел, — писал отец. — А если обидел, так напиши ей, что Фонберги люди надежные и все будет хорошо». Убеждать, что он не обижал Луизу, было бессмысленно, и отвечать Юрген не стал. Тем более что предстоял куда более серьезный разговор. Близился большой православный праздник, Воздвижение Креста Господня, то есть выходной день, и накануне его Юрген намеревался поехать в Могилев, поговорить с родителями о Ривке.

Поехать, однако, не довелось. Перед Воздвижением в город явился еще один нежданный здесь человек: Иоганн Фонберг. Он знал, где искать сына, и сразу направился к дворцу. Явная тревога отражалась на его лице, в походке: то ускорял, то замедлял шаги, беспокойно вглядывался в лица встречных. Почтовая станция располагалась на краю города, но от центра недалеко. Вот и дворец: уже поднимались стропила. Сочно вгрызались в сосновые бревна топоры, звенели пилы — знакомая картина, всегда поднимающая дух. Однако нынче у Иоганна Фонберга были иные заботы. Он обошел вокруг дворца, отметив мимоходом и по привычке, что сруб выложен правильно, слои мха меж бревен достаточны, углы вырублены плотно, но выражение его лица по-прежнему минута от минуты менялось: то возникало удовлетворение, то его сменяла тревога.

— Где немец? — обратился к мужикам-плотникам, зная, что именно так называют сына в Мстиславле.