Тишина была ему ответом, затем калитка отворилась. Старый человек стоял с одной ее стороны, старый с другой. Конечно, узнали друг друга тотчас, а молчали потому, что привыкали к седым бородам, лысеющим головам — к обоюдной старости. Наконец заулыбались, ткнулись друг в друга — в семье не принято было особо сильно изъявлять чувства. Зато Катерина, жена брата, и плакала, и голосила.

На кладбище отправились к вечеру, в тот же день. Шли молча, поскольку кладбище не место для разговоров, и Георгий волновался, словно шел за отпущением грехов. Могила родителей находилась в хорошем месте, недалеко от часовни, была аккуратной, ухоженной, брат и золовка отошли в сторону, понимая его состояние, но что-то мешало душе, как ни крестился и кланялся перед ней. Слишком грешен, так он рассудил и решил о себе, что даже слезы его не принимают родители, не говоря о пустых словах. Грех, несмываемый и неискупимый грех закрыл путь и словам, и слезам. Печально и разочарованно в себе самом возвращался домой.

Поздним вечером, почти ночью, он уже один отправился на кладбище, и тогда, наконец, открылась его душа. Плакал, стоя на коленях, захлебываясь от старых слез.

Они простили его.

На следующий день вместе с Андрием и Катериной посетили третьего брата, Остапа, сестру Машу. Можно было и уезжать.

Но еще один человек жил здесь, которого нужно было и хотелось увидеть, — Вася Гудович, учившийся с ним в Киево-Могилянской академии и перед которым он тоже был виновен, — мальчик, подвергнутый по его, Конисского, предложению наказанию розгами. Экзекуцию производил наставник-воспитатель Крученко, и, похоже, делал это не только добросовестно, но и с удовольствием. Все, кто попадал к нему на узкий топчан, запоминали тот день надолго.

Еще ему хотелось провести литургию в храме, где крестили и отпевали всех родных и близких, в котором крестили и его самого. Выезжая из Могилева, он взял с собой епископское облачение, и приходский священник с радостью и благодарностью уступил ему место служения. Снова разлетелось по городу известие, что в Свято-Троицкой церкви будет служить епископ, — опять людей собралось очень много. С наслаждением, полным архиерейским чином провел он служение, а затем люди пошли к нему за благословением, образовалась большая очередь. Щедро, внятно проговаривая известные слова, благословлял прихожан, когда вдруг что-то знакомое почудилось в голосе: «Благословите, святой отец». Сложив как положено руки, перед ним стоял Гудович.

— Вася? Василий?.. Благословляю во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Вася, подожди меня у паперти!..

Гудович, как положено, прикоснулся губами к его руке и отошел.

Преосвященный продолжал благословения, но теперь беспокойно поглядывал на выход из храма.

Когда, наконец, вышел на паперть, Гудовича уже не было. Значит, не простил.

А ведь еще много грехов, о которых он просто не знает или не подозревает. Сейчас он мечтал поскорее возвратиться в Могилев и обратиться с покаянием к престарелому и мудрому отцу Иоанну.

Визг свиней в тот день — шлахтфэст, праздник забоя скота — раздавался по всей слободе. Никто накануне этого праздника не думал о завтрашнем дне, и даже бедные семьи, складываясь, покупали свинью на две-три семьи. Били свиней как правило ранним утром, к обеду разделывали туши, а к вечеру начинался большой праздник. Люди со всего города приходили поглядеть, как гуляют немцы, и те, кто был голоден, получали хороший кусок кровяной колбасы или жареного мяса с хлебом. Получила и Юлька с братом Федькой, а когда съели, торопливо и жадно, Юрген принес еще по куску. Он смотрел на них во все глаза, особенно на Юльку, когда она впихивала мясо в рот братцу, не обращая никакого внимания на звуки музыки и танцующих немцев. «Зовут тебя как?» — спросил Юрген, когда трапеза заканчивалась. «Юлька», — охотно ответила. «Где ты живешь?» — «Там», — махнула рукой за спину. Почему-то хотелось на нее смотреть. Однако, насытившись, они недолго разглядывали танцующих, отправились домой. А Юрген пошел следом. Оказалось, жили они в старой хатке недалеко от немецкой слободы, стоявшей почти на краю оврага, без изгороди, и дверь ее открылась-закрылась со скрежетом, повиснув на одной петле. Вечером следующего дня он снова отхватил кусок мяса и отправился к оврагу в поисках Юльки и Федьки. А в следующие дни они уже сами исправно являлись на немецкую слободу, не забыв, где живет этот странно щедрый немчик.

Скоро в семье заметили их необычную дружбу. «Что это за дети?» — спросил отец, обращаясь и к Юргену, и ко всем в доме. Но Юрген промолчал. «Дети Тодорки-прачки», — ответила сестра Эльза. «Это которая у оврага живет? Понятно…» — «Очень красивая девочка, — сказала мать, мутти. — Тодорка тоже была красивая, я помню». — «Только я не понял, что это, любовь?» — спросил брат Карл. «Конечно, — сказал брат Фридрих. — Посмотрите на него, разве не видно? Мужчина!.. Будем жениться, да, Юрген?» — «Жалко, невовремя пришла любовь. Надо было раньше. Жениться на шлахтфэст — вот было бы здорово. Да, мутти?» — «А по-немецки она понимает?» — включилась в игру и мама. Дома все говорили по-немецки, а мать и вообще не знала русского. Она считала, что купить хлеба или мяса вполне можно без знания чужого языка. «Нет, мутти, придется тебе учиться русскому. Как на кухне жить двум женщинам, если не понимают одна другую?» — «Ой, ой, ой, — улыбалась мать. — Все это мелочи, главное, чтобы детки у них были хорошие». — «Сколько ей, лет десять-одиннадцать есть?» — спросила Эльза. «Думаю, двенадцать, — сказал Карл. — В самый раз». — «В браке главное спальное место, — сказал Фридрих. — Папа, давай делать кровать, а ты, мутти, готовь две подушки и одеяло». — «Да, — согласился Карл. — Любовь есть любовь». — «Заодно и колыску сделаем», — сказал отец. Вот тут Юрген не выдержал, хлопнул дверью, выскочил в чем был на мороз. Фридрих вышел следом. «Возьми пальто и шапку! — прокричал. — Отморозишь уши! Жениться без ушей не интересно!»

Юрген был уверен, что никогда не простит ни отца с матерью, ни сестер и братьев. Впрочем, носить мясо Юльке перестал, а потому, встретившись с ней, поймал возмущенный, а еще несколько дней спустя равнодушный взгляд. Вскоре они и вовсе забыли друг о друге.

В Кельне, где он учился строительному делу, Юрген снимал комнатку у старых знакомых отца, неких дальних родственников по материнской линии. Дочь их, Клархен, беленькая, пухленькая, с такими круглыми щечками, что невыносимо хотелось потрогать пальцем, каждый вечер сидела за фортепьяно, недавно вошедшем в моду инструментом, быстро победившем клавесин и клавикорды, и после каждой пьесы она взглядывала на него. Юрген садился так, чтобы видеть ее ручки и шейку, и не столько слушал музыку, сколько думал о том, как хорошо было бы погасить свечи и остаться с ней наедине. Но Клархен знала очень много пьес, а погасить свечи он не решался. Родители Клархен относились к нему благосклонно, расспрашивали о жизни в страшной России, и было похоже, они также подумывают о переезде из Кельна, поскольку разрослась семья, но — на иные земли, на Кавказ или Волгу. Юрген убеждал их, что ничего страшного в России не происходит, вполне можно жить, и тогда родители переводили глаза на дочку, которая тоже внимательно прислушивалась к его словам. Год провел он в Кельне, срок немалый, но когда почувствовал, что жизнь его без пухленькой беленькой Клархен будет бедна и скучна, время полетело с такой скоростью, что невозможно было ни оглянуться, ни посмотреть вперед. А желание свое он однажды все-таки удовлетворил: потрогал пальцем ее щечку, и она не обиделась, не удивилась, а только вопросительно и очень серьезно поглядела на него. Время, однако, уже ушло, поздно было говорить о чем-то важном, если молчал до сих пор, и она попросила: «Напиши мне письмо». И он ответил: «Напишу». Возвращаясь в Россию, он только и думал, как сядет за стол и напишет, и скажет все, что не решался сказать о ненавистном фортепиано и ненужных свечах, но путь был долгий, и на второй день он уже не так много думал о Клархен, на третий еще меньше, а когда прибыл в Могилев, новые заботы отвлекли его от воспоминаний о девушке, и скоро он уже никак не мог вспомнить ее лицо — только щечки, которые хотелось потрогать пальцем.