Снова зачитал циркуляр из Петербурга с перечислением работ, которые необходимо произвести к приезду императрицы, какие закупить товары.
— Как вы понимаете, господа, город Мстиславль в одиночку не справится с таким заданием, — сказал он. — Мы обязаны помочь тамошнему обществу.
Решили: взимать дополнительный налог по пять копеек с каждой принадлежавшей дворянину мужской души. Кроме того, со всех дворян, получавших жалованье, взыскивать по две копейки с рубля.
Между прочим, щедрее всех оказался Семен Зорич, флигель-адъютант и генерал-майор, бывший фаворит императрицы, которого она отправила подальше из Петербурга, в Шклов, подарив ему в качестве отступного семь тысяч крестьян и город. Что ж, один из богатейших людей в губернии. Он сразу же заявил, что вносит триста рублей. «Благодарим вас, генерал-майор», — прилюдно поклонился ему Энгельгард. Но вообще Зорич был неприятен ему своим вечным фрондерством, кутежами на всю губернию, хвастовством и дуэлями, в которых всегда стрелял в воздух. По слухам, он и при императрице фрондировал, почему она и избавилась от него. Здесь он жил на широкую ногу, устроил благородное училище, сразу же завел театр из крепостных, играли в котором и молодые помещики, держал оркестр, купленный в свое время в Варшаве, и вообще вел себя так, чтобы Екатерина возвратила его в столицу. Энгельгард с удовольствием посоветовал бы Зоричу не ехать в Мстиславль, но тут уж его личный выбор, запретить он ему ничего не может, разве что — осторожно призвать к сдержанности.
Вдруг возникла еще одна задача, о которой, конечно, не подумали ни в Петербурге, отвалив три тысячи рублей, ни даже губернатор Энгельгард, хотя он не раз бывал в Мстиславле. Если въезжать в город со стороны Орши, Могилева или Кричева, дорога проста, ни особенно крутых подъемов, ни опасных спусков. Но со стороны и Монастырщины, и Хославичей, перебравшись через реку, нужно преодолеть высокий и по-настоящему крутой подъем. Причем ширина дороги здесь — только-только разъехаться двум телегам. Что если императрица будет въезжать во время весенней гололедицы? Не раз Родионов видел, как бьются здесь, на крутом и узком подъеме, падая в оглоблях, крестьянские кони. Значит, придется дорогу расширять и углублять. Время было уже осеннее, вот-вот начнутся дожди. Сотни людей нужны для такой работы! Десятки телег вывозить землю.
Тишина в Благочинном управлении стояла мертвая, когда Родионов сообщил о такой задаче. Все молчали, а лица говорили одно: когда это закончится? Сколько можно? Воздвижение Креста Господня на носу, время приводить в порядок поля, а не раскапывать дороги.
— Думаю, это наша последняя задача, — произнес Родионов.
Знали друг друга не первый год и давно научились понимать, с чем можно спорить, а с чем нельзя.
Они расходились из управления по двое-трое и говорили об одном: конечно, мы обязаны встретить матушку-императрицу как следует, но слишком уж старается, придумывает задачи обер-комендант.
Однако возражать никто не осмелился. Через день привезли мужиков с лопатами и носилками со всего уезда.
А когда подъемы в город были расширены, а крутизна срезана, Родионову пришло в голову посадить березы, чтобы шлях выглядел как аллея. Если императрица будет ехать весной или летом, вид молодых березок произведет на нее благоприятное впечатление. Но если даже версты на три сделать посадки, березок потребуется около половины тысячи. А если — аллея, то есть по обе стороны дороги? Нет, это слишком. Хотя бы на одну версту. Но и тогда, чтобы быстро выполнить такую работу, надо послать в леса несколько десятков мужиков.
Однако все — и Радкевич, и Волк-Леванович, и пан Кочуба, и, конечно, противный Ждан-Пушкин выглядели мрачно. Дескать, кто говорил: все, дорога на подъеме — последнее задание?
— Нет, господин обер-комендант, — первым подал голос Радкевич. — Не одолеем. Мужики ропщут.
Родионов и сам это понимал: ропщут. Но ведь императрица. Такое бывает один раз в жизни.
Сидели в Благочинном управлении и молчали, не поднимая голов.
— Не такая уж это большая работа, — наконец произнес Родионов. — Скажем, по пяти мужиков из ближних деревень. В Зятицком лесу, Святозерском да и в Дуброве березы — сколько хочешь.
Все равно молчали, отводили глаза. Знали, что обер-комендант волен принудить, власти у него достаточно, чтобы устроить какие-либо неприятности любому из них, и потому молчали, так выражая несогласие и протест. Только Ждан-Пушкин шумно вздыхал, покашливал и угукал.
Наконец, Родионов поднялся.
— Пан Радкевич, вы городничий, это и ваше первейшее дело, вы и устроите все что надо, — сказал так, что возразить было нельзя. — А вы, господин Ждан-Пушкин, предводитель дворянства, а не гильдейский староста, так что не вздыхайте. Все свободны! На работу даю три дня.
Ну а люди всегда одинаковы: раз нельзя возразить, будем соглашаться. Утром телеги затарахтели в ближние березовые леса.
Когда расходились, Ждан-Пушкин опять приостановился у доски с Уставом благочиния и громко прочитал бессмысленные для такого случая заповеди:
В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю не имеющему, напой жаждущего!
Прислушался: не отзовется ли обер-комендант? Нет, не отозвался.
Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему!
Родионов молчал. Пришлось уйти без удовлетворения.
Известно, если жены бывших друзей не найдут общего языка, расстроится и мужская дружба. Так случилось с Радкевичем и Жданом-Пушкиным. Одна толстуха невзлюбила другую. Портились отношения и у предводителя с обер-комендантом. Но узок круг возможных приятелей в столь малом городе, продолжали встречаться и на уездных балах (то в честь годовщины присоединения к России, то в день рождения императрицы Екатерины Алексеевны, то на двунадесятые православные праздники). Собственные дни рождения или тезоименитств тоже были достаточными поводом и причиной. Так что мужья имели немало случаев наблюдать и своих, и чужих жен. Поначалу семейные встречи ограничивались чаем и кофием, но постепенно стали появляться закуски, а там и вино — и легкое французское, и крепкое хлебное собственного, гильдейского старосты Рога, производства. Первым предложил не церемониться, оставив французское женщинам, Волк-Леванович и часто к концу встречи бывал пьян настолько, что к карете приходилось вести под руки. Родионов пил, быть может, не меньше, но не пьянел: сказывалось военное офицерское прошлое. Городничий Радкевич вообще не пил: были у него проблемы с желудком. Он приходил, чтобы, выпив чаю, поскорее сесть за карточный стол. Меньше других пил и Ждан-Пушкин, — ну, у него был свой постоянный интерес. Он всегда задумчиво вглядывался в лица женщин, особенно в лицо Теодоры Родионовой, обер-комендантши, словно вопрошал: за что она, такая молодая и хорошенькая, полюбила этого инвалида?
Полюбила настолько, что даже приняла православие, чтобы ходить с супругом в одну церковь.
Этот вопрос волновал его так неотступно, что однажды он даже возбудил его в обществе: за что женщины любят мужчин? По-видимому, вопрос этот интересовал многих, ответы посыпались как из ведра. Впрочем, все отвечали, учитывая присутствие своих мужей. «За любезность», — произнесла супруга городничего Радкевича, на взгляд Ждана-Пушкина, полная дура. «За честь и славу», — заявила супруга Волк-Левановича, опять же, по мнению предводителя, — тупая кобылица. И все посмотрели на Теодору: что скажет она, оказавшаяся в неравном браке. Но Теодора молчала, потупившись и опустив глаза. «Что же вы, любезная Теодора Францевна?» — вопияли лица присутствующих. А собрались они по случаю дня рождения хозяйки дома, и так славно было бы насладиться ее неумелым ответом. «Мой муж герой турецкой войны, — и в самом деле невпопад ответила Теодора. — Как же мне не любить его?» Светлые волосы Теодоры, вьющиеся на висках, особенно волновали Ждана-Пушкина: если вынуть заколки, рассыплются до пояса. Нет, его собственная толстушка тоже была хороша, почти всегда весела, добра, но фигурище ее с каждым годом становилось мощнее. По ночам она уже вытесняла, выталкивала его с супружеской кровати пышным горячим телом, и он подумывал, не перебраться ли на кушетку в другой комнате. Однако в таком случае могли возникнуть неудобства для получения некоторых естественных удовольствий, которые с возрастом он ценил все выше.
