Щербак осторожно откашлялся и закрыл глаза.

Бурцев почувствовал теплоту облегчения, и ему захотелось встать, пройти через весь зал и молча пожать руку прокурору.

Старый технорук был во власти тяжелых раздумий.

Лужин посмотрел на защитника, руки которого таинственно гладили записную книжку, словно в ней были собраны драгоценные слова защиты.

— Подсудимый Щербак! — услышал Алексей голос судьи и весь сжался, напрягаясь, точно от ожидаемой боли. — Вам предоставляется слово для защитительной речи.

Алексей поднял голову и с достоинством встал.

— Я отказываюсь от защитительной речи, — сказал он.

Потом слово получил адвокат Каныгина. Он встал, тонкий, толстогубый, чуть забавный на вид, и заговорил быстро, с хорошим темпераментом и присущим моменту волнением. В своей психологической дуэли с прокурором он подбадривал себя стремительными движениями рук, и эти простые жесты делали его похожим на большого и обиженного мальчика, который хочет разбиться в лепешку, но доказать, что он прав. Адвокат отдал должное ораторскому мастерству обвинителя и по этому поводу вспомнил древних. Он отметил, что прокурор говорил убедительно, но о другом, не о том, что волнует подсудимых и чем озабочен суд. Затем адвокат логично доказал, что эксперт был нетверд в своих выводах и даже заключение сопроводил многими оговорками, которые лишили его необходимой авторитетности. После этого он принялся доказывать невиновность своего подзащитного.

Адвокат закончил речь, выразив уверенность в том, что суд не допустит несправедливости, не вынесет обвинительного приговора старому техноруку, всю жизнь отдавшему сплавному делу, и оправдает его.

Градова предоставила последнее слово Щербаку.

Алексей встал, потер рукой переносицу.

— В последнем слове обычно принято обращаться к суду с просьбой. У меня нет таких просьб.

За ним поднялся Каныгин. Положив тяжелые кряжистые кулаки на барьер, он сказал с сердитой гордостью:

— Последнее слово у покойников бывает. А я жив и жить буду.

Садясь на место, Каныгин перехватил ободряющий взгляд своего адвоката.

Выслушав подсудимых, суд тут же удалился в совещательную комнату для вынесения приговора.

Три года тюремного заключения… И по всем правилам арифметики выходило, что приговор вычеркнет из жизни Алексея тысячу девяносто пять дней. И кто знает, может, с этой поры пойдет у него одно вычитание. Горе не ведает плюсов. Это всегда потеря…

Алексей заметил, что, перед тем как уйти в совещательную комнату, Градова, собрав бумаги с судейского стола, посмотрела на него. Он уловил неторопливое движение ее рук, усталость красивого лица, но ничего не смог прочесть в ее взгляде: ни сочувствия, ни осуждения, ни протеста.

Как это много — тысяча девяносто пять дней!

Алексей ехал в автобусе по городу и смотрел в окно, разглядывая улицы и тут же забывая о них, — он думал в это время о своем доме. Алексей давно проехал гостиницу, но не заметил этого и опомнился, когда услышал рев авиационных двигателей.

Здесь, в аэропорту, заканчивался маршрут автобуса. Алексей вышел из машины и, ругнув себя за легкомысленную экскурсию, направился к остановке, где была посадка на обратный рейс.

Рядом в палатке продавали апельсины. Неожиданно очередь зашумела, засуетилась.

Алексей остановился.

Какой-то летчик с независимым видом стоял у прилавка. Одна из женщин, энергично жестикулируя, отчитывала его:

— Если все будут лезть без очереди, апельсинов не хватит.

— Девушка, мне килограммчика три, — сказал летчик кудрявой продавщице.

— Не имеете права! — крикнула женщина.

— Пока я буду стоять в очереди, никто из вас не улетит. Поэтому вашу тревогу объявляю ложной и прошу всех соблюдать порядок. — Летчик повернулся к очереди и вежливо козырнул.

Алексей опешил: «Это ж Лунатик! Черт, усы отрастил!»

И тут же окликнул:

— Лунатик! Степан!

Алексея летчик узнал сразу. И, словно подхваченный вихрем, бросился ему навстречу.

— Леший! Откуда ты?

Они крепко обнялись.

Забыв про очередь, смотрели на них женщины, притихшие, взволнованные чужой радостью.

— Кого из наших встречал? — спросил Смолин, когда они отошли от ларька.

— Димка приезжал ко мне с женой. Порыбачили. Профессор. Преподает в академии.

— Молодец.

— Серафим гостил пару дней.

— Полковник небось?

— Точно. Катапульты испытывает. Здоров как бык, ничто не берет его. Белоусова видел?

— На вертолет пересел. Командир отряда. Недавно по телевидению выступал, рассказывал про сибирские рейсы.

— Если встретишь, пусть пару слов напишет. Мартынов где?

— Разбился.

Алексей не поверил.

— Не может быть!

— Разбился наш Андрей…

Они умолкли, и оба посмотрели на небо. Оно было чистым, голубым.

— Новый аппарат? — спросил Алексей.

— Да.

— Что случилось?

— Клюнул на посадке.

— Наградили?

— Как положено.

— Светка его с двумя осталась, кажется?

— Никак не думал, что она такая стерва. Детей в интернат засунула, сама через два месяца замуж выскочила. Вот так! Хоть стой, хоть падай.

— Бывает. У тебя-то что? Как наследники?

— Дочь в институте, сын в армии. Я ходил все время в Сочи, а теперь вот на короткие перевели — сначала в Киев, а нынче сюда. Скоро на отдых, видно.

— Намекает начальство?

— Да нет. Уважает. Но сам понимаешь, не молодые, как тогда, в Крыму. Вот были дни, Леший! Шарашили мы с тобой, старый черт, на полную катушку! Что у тебя?

Алексей вздохнул:

— Плохо, Лунатик.

— Чего вдруг?

— Судят меня. Сегодня как раз последний день.

— Иди ты!

— Авария была на запани. Серьезная авария.

— Минуточку! Где судят?

— Здесь. В городе.

— На набережной, что ли?

— Да.

— Ну-ка, пошли позвоним. Тут у нас с тобой такое знакомство есть — дальше некуда. Надеюсь, помогут.

— Не стоит, — сказал Алексей.

— А в тюрьму командировочку стоит выписать? Там, Леший, суточных не платят. Ты в курсе?..

Через несколько минут они сидели в диспетчерской аэропорта. Смолин полистал записную книжку, покрутил телефонный диск и сказал:

— Попросите Марию Сергеевну Градову.

— Она на приговоре, — ответил далекий голос.

Степан положил трубку.

Потом они бродили вдоль строя воздушных машин, к которым прикипели с ранней военной юности, и Степан вспоминал, как они вместе с Алексеем спасли раненую Машу Градову осенью сорок третьего года, и та далекая ночь вновь прошла перед ними.

Капитана Щербака вечером вызвали в штаб авиационного полка и поручили с наступлением ночи вылететь в Крым, в партизанский отряд, чтобы вывезти раненых. Задание было сложное. Маршрут перелета и пункт назначения Алексей получил у командира эскадрильи перед вылетом.

Через два часа Щербак посадил машину в заданном районе и принял на борт тяжелораненых. Но бородатый командир отряда, похожий на цыгана, нервно и жалко стал просить летчика взять с собой еще и умирающую радистку. Алексей не мог решиться на такой риск: его машина была перегружена, и он принял жестокое решение — отказал. Другого выхода не было.

Улетая из отряда, Алексей думал о радистке, ему было бесконечно жаль ее, и он решил, что должен к рассвету проскочить обратно в отряд и вывезти девушку — лучше умирать среди своих.

Алексей уже дважды вывозил раненых партизан и сразу же терял их из виду, но эти отважные люди, сражавшиеся за крымскую землю, оставались в его памяти.

Алексей летел низко, разглядывая привычным беглым взглядом опаленные и сваленные деревья, заросшие сады, сожженные виноградники, голые телеграфные столбы возле разбитых дорог, и в одну из таких минут заметил вдали самолет противника. «Фокке-вульф», должно быть, возвращался с бомбежки, потому что шел легко и свободно, не имея груза. Он приблизился и дал короткую очередь.