«Оказывается, иногда умереть вовремя — счастье», — подумал Дмитрий Николаевич. Но и это не было ему дано.
В Светлое добирались теплоходом до небольшой пристани Лесняки.
Дмитрий Николаевич опять всю ночь провалялся в бессоннице, только под утро задремал, уткнувшись в подушку.
Останин тихо прикрыл дверь каюты, взял фотоаппарат и поднялся на палубу.
Два пассажира сидели в плетеных креслах. Один из них — в широкополой соломенной шляпе — что-то оживленно рассказывал своему спутнику, но вдруг поморщился и громко объявил:
— Я чхаю!
И с удовольствием, вкусно чихнул. Затем разжмурил глаза и сказал:
— Я чхнул.
— Будь здоров, Микола, — пожелал спутник.
— Буду. — И продолжал свой рассказ про чью-то неудачную женитьбу. — Любовь — это же бездна…
Теплоход огибал береговую излучину. На песчаных холмах тянулся молодой березняк послевоенной посадки.
Останин засмотрелся и стал фотографировать.
Подошел Микола, спросил:
— Любуетесь?
— Дивные места. Глаз не оторвешь.
— Вы только мать-природу уважаете или, может, моего друга заснимете? Между прочим, герой, — заметил Микола.
— Чего мешаешь человеку? — вмешался спутник.
— Я деликатно, Трофим Никандрович.
— Ладно, Микола, отстань. — Трофим Никандрович смущенно пощипал рыжеватые усы.
Останин подсел к нему, представился:
— Останин, журналист.
— Ну, что я говорил? — воскликнул Микола. — У меня нюх на людей… За версту вижу, кто он и что он! Тут такое дело, что тебе добро и людям польза! Да ты не майся, Трофим Никандрович, я все сам доложу. Вы думаете, про героя я из бахвальства брякнул? Нет, уважаемый. Ему вчера третий орден Славы вручили. Так герой он или кто?
— Герой, — охотно согласился Останин.
— Про то и речь! А вот о себе слова не вымолвит. Молчит, как сирота. А, между прочим, орден этот за Берлин. Посчитайте, сколько лет награда хозяина дожидалась? Ну-ка? Никак не могли найти. А он, между прочим, человек известный — начальником цеха у нас на судоремонтном.
Трофим Никандрович все порывался уйти, но Микола цепко держал его за руку.
— Далеко плывете? — поинтересовался Микола.
— До пристани Лесняки, — сказал Останин. — Дальше на катере в Светлое. Я не один, товарищ в каюте.
— Так вот, хочу досказать! Есть у него фотография. Ну, живая картинка истории. Стоит Трофим Никандрович среди солдат на ступенях рейхстага. Усов, конечно, нет, но узнать можно. Я как увидел, все подпись его искал на колонне. А он мне говорит: «Когда мы подошли, спереди все было разрисовано. Пришлось с тыла зайти». Понимаете, он расписался, да вот подтверди теперь! Кабы не орден Славы — не поверили бы…
В Лесняках их ждал катер.
Белобрысый — грудь нараспашку — моторист спросил Дмитрия Николаевича, надолго ли он в их края, а потом сказал:
— Видок-то у вас… не первый сорт. Год назад другие были.
— Отосплюсь, позагораю, — неуверенно ответил Дмитрий Николаевич и почему-то вспомнил слова Останина: «Есть ли в прокуратуре зеркала?»
Останин разглядывал окрестные берега, щедрые на лесное добро. А Дмитрий Николаевич смотрел и ничего не видел — какие-то размытые сине-зеленые полосы текли по сторонам.
Катер шел быстро, с терпеливым старанием разрезая гладь реки. Два водяных отвала, вспоротых его белой острой грудью, пенились, оставляя за кормой глянцевую дорожку.
Вскоре показалось Светлое. И тут же длиннорукий моторист звучной сиреной предупредил Хромова. Давно сложился такой обычай приветствовать гостя.
— Славно, что приехали! Вот… — встретил друзей Хромов.
Прибавилось хлопот у Афанасия Мироновича Хромова. Ему и вставать приходилось пораньше, надо было принести к завтраку парное молоко и приготовить обед и ужин. Конечно, особых разносолов взять неоткуда, но Хромов очень старался, чтобы гости остались довольны.
Он переживал, видя, что Дмитрий Николаевич оставляет еду в тарелке, думал, не нравится; ему было невдомек, что тут другая причина. И все допытывался: может, гречишных блинов испечь или уху-семиглазку сварить?
Его успокаивал Останин. Уверял: еда, мол, превосходная, но теперь многие болезни лечат голодом. Вот и Дмитрий Николаевич таким способом сердце укрепляет.
Хромов кивал, но подсознательное беспокойство все же не оставляло его. Он шел в свою комнату с лопающимися синенькими обоями, скрипучей кроватью, стоявшей у окна, и рыжей тумбочкой, покрытой цветной клеенкой. Над ней в самодельной рамке висела фотография покойной жены.
Афанасий Миронович, коренастый, жилистый, был с виду человек мрачный, но глаза, темные, слегка раскосые, спрятанные под густыми бровями, смотрели на людей тепло и с озорством, как будто они никогда не пребывали в печали.
Только подушке с поблекшими ситцевыми ромашками на наволочке поверял он свои скорбные думы да вел тихий разговор с портретом покойной Глаши.
И теперь, при бессоннице, журчит голос Хромова, но уже все больше о профессоре Ярцеве и моряке-лейтенанте, что служит на Дальнем Востоке, где будет учительствовать дочь. На другой день Останин с Хромовым отправились в сельмаг, а Дмитрия Николаевича попросили наколоть березовых чурок для летней плиты, выложенной под навесом в дальнем углу дворика.
Без охоты выполнив «домашнее задание» — так определял Останин поручения по хозяйству, — Дмитрий Николаевич вернулся в комнату. На кровати Останина лежала книга известного психолога Ганнушкина. Больше всего Дмитрия Николаевича удивило, что из нее торчали бумажные закладки. Полистав томик, он увидел подчеркнутые красным фломастером строчки. Значит, Останин не просто читает, а штудирует книгу.
«Что ему тут изучать?» — подумал Дмитрий Николаевич. Он полистал страницы, наткнулся на отмеченную фразу:
«Человеческая личность даже на пути своего нормального развития обыкновенно претерпевает коренные изменения…»
Еще одна страница с подчеркнутыми строчками:
«В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в различных индивидуумах, которые можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу».
Дмитрий Николаевич задумался.
Ему теперь часто слышался настойчивый вкрадчивый голос: чего ты ждешь? Зачем бессмысленно терзаешь себя? Уйди, уйди сам…
Дмитрий Николаевич не знал, хватит ли у него на это сил. Поймут ли его Елена и Марина? Простят ли?
Ближе к ночи, когда взошла луна, Дмитрий Николаевич и Останин сидели на берегу. Неярко горел костер, еле-еле освещая их лица.
Огонь отражался в темной воде: цепочка бликов уплывала по течению и все не могла уплыть.
Дмитрий Николаевич спросил:
— Андрей, ты от меня ничего не скрываешь?
— Скрываю, — с готовностью подтвердил Останин.
— Что?
— Небольшое открытие. Ты псих, Митя.
— Это еще надо доказать.
— Ты все равно не поверишь, — усмехнулся Останин.
— А все-таки? — прищурился Дмитрий Николаевич. — Человек, тайком изучающий труды Ганнушкина, мог бы найти аргументацию.
— Увидел-таки! Дознался! — воскликнул Останин. — Жалею, что не довелось раньше прочесть эту книгу. Честное слово, было бы полезно. Я ведь тоже теперь живу надеждой… Вот и удобряю ее научной мыслью. Митенька, ничего мы про самих себя не знаем. Ничего!
Вокруг было тихо, только вода поплескивала, качая отражение огня.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У Федора Крапивки появился долгожданный билет домой. Поезд уйдет только в седьмом часу вечера, а Федор проснулся ни свет ни заря и маялся в беспокойных думах о завтрашнем дне.
Все так складывалось, что придется начинать с нуля и снова искать свое место в жизни.
Федор смутно представлял, по каким дорогам поведет его судьба. Устоявшаяся жизнь в доме инвалидов исподволь подтачивала, расслабляла волю, делала его пассивным. Он привык к поводырям.
