— Вы можете описать рельеф местности от бочек с бензином до дома Щербака? — спросила Градова.

Свидетель сердито посмотрел на судью и сказал, что он не понимает ничего про рельеф местности.

— Разве вы не помните, как выглядит местность? Ровная она или холмистая?

Девяткин покачался на носках и ответил:

— Бочки на пригорке стояли, а дальше — низина.

— За ней дом Щербака?

— Нет. За низиной овражек тянется.

— Если идти к Щербаку, овражек обойти надо?

— Зачем? Там мосток проложен.

— Как же бензин попал по ту сторону овражка? Как могли загореться дом Щербака и общежитие?

— Не знаю, — Девяткин пожал плечами. — Может быть, бочки упали, потекли. Я не видел. Костер у столовой горел. В нем подавальщицы халаты кипятили в баке.

Щербак смотрел на широкие плечи моториста, его крепкую шею и неожиданно подумал, что со стороны показания свидетеля, обязавшегося говорить только правду, выглядят убедительно.

— Может, ветер искру от костра подхватил или, может, бензин подтек к костру, кто знает? — заключил Девяткин.

— Вы вспомнили про ветер. Он сильным был? И в какую сторону дул? — спросила Градова.

— Попробуй вспомни, что было два месяца назад! Кажется, когда я от ракушки к пожару бежал, то ветер мне аккурат в грудь дул. Стало быть, в сторону дома Щербака.

Судья искоса поглядела на свидетеля, затем взяла лист бумаги и прочитала:

— «Метеосводка за четырнадцатое июня. Ветер слабый до умеренного, северо-восточный», — Потом, опустив глаза, она внимательно посмотрела на план запани и с явным сожалением в голосе добавила: — Нет, ветер как раз дул в противоположную сторону.

Девяткин охотно согласился:

— Может быть. Разве все упомнишь?..

Допрос Девяткина длился долго, до вечера. Его показания, собственно, мало чем дополнили обстоятельства дела, связанные с аварией, однако Девяткин был одним из очевидцев пожара, о котором никто из подсудимых и опрошенных свидетелей ничего точного сообщить не мог. И совершено неожиданно для Градовой в ходе судебного разбирательства смутно обозначился еще один поток происшествия: если до допроса Девяткина все еще считали пожар следствием аварии на запани, то теперь судейским чутьем и опытом Градова поняла, что пожар — самостоятельное звено, со своим интересом и тайной, которую нужно раскрыть.

Был перерыв. Судьи собрались в совещательной комнате и пили кофе. Сидели молча, думая каждый о своем. Градова нарушила молчание первой:

— Как вы относитесь к показаниям Девяткина?

— Злой парень, — определил Ларин.

— Это вы зря! — резко возразил Клинков и, смутившись от неожиданной горячности, добавил: — Парень как парень.

Ларин отставил голубую чашечку и спросил:

— Почему он так много и страдальчески говорил про «красного петуха»?

— Говорил о том, что видел, — ответил Клинков.

— Все могло быть иначе, — сказала Градова.

— Вы чего-то не договариваете, — насторожился Ларин. — А я хорошо помню, Мария Сергеевна, когда я впервые появился в суде, вы меня вооружили прекрасной формулой: из тысячи подозрений не составишь ни одного обвинения, из тысячи предположений не составишь ни одной улики.

— Я чувствую определенные провалы в существенных элементах обвинения. — Что-то пока еще не совсем выявленное тревожило Градову. — А что, если нам выехать на осмотр местности?

— Зачем? — не понял Клинков и, встретив удивленный взгляд Ларина, сразу пожалел, что спросил об этом.

— Я убеждена, что поездка в Сосновку более чем своевременна. Мы увидим место, где разыгралась стихия. Уточним детали пожара — тут есть ряд неточностей, допущенных предварительным следствием. И может быть, наши глаза поймут больше, чем мы знаем сейчас. Прошу вас обсудить: целесообразен выезд или нет? Мое мнение вы уже знаете.

Оба заседателя согласились с Градовой.

Поезд устало выстукивал чечетку.

Пашков смотрел в окно без интереса и радости, а желание открыть книгу не просыпалось в нем.

Возможно, думал Пашков, его поездка в Москву безрассудна, и, может быть, он, ходок за истиной, будет выглядеть в чьих-то глазах смешным и старомодным человеком, но иначе Родион Васильевич поступить не мог, да и не хотел. Он с юных лет жил верой в трудный свет своей сторожевой звезды — справедливости.

Родиона Васильевича последние дни не покидали сердечные боли, но он успокаивал жену и не хотел идти к врачу:

— Радость моя, я уже в том возрасте, когда не умирают.

— Хоть недельку полежи, — просила жена.

— Для того чтобы лечиться, надо иметь железное здоровье. Мне это один врач по секрету сказал. — Он привычно гладил лысую голову и добавлял: — И вообще, самое страшное для солдата — это умереть в кровати.

Когда следователь прокуратуры приехал в Сосновку, он не застал Щербака в конторе и отправился к Пашкову.

— Следователь Снегирев, — представился он, стараясь сделать вид, что не замечает свисавший левый пустой рукав пиджака пожилого человека.

— А зовут вас, простите, как? — спросил Пашков.

— Вадим Николаевич.

— Усвоил.

— Где мне расположиться?

— Работать можно в конторе. А проживать? Есть у нас комнаты для приезжих. Одна будет ваша.

Чистенькая комната, куда они пришли, понравилась следователю. Он откинул край легкого одеяла и, тронув рукой постель, сказал:

— Порядок.

— Вот и отдохните с дороги, — посоветовал Пашков и вернулся в контору.

Но Снегирев отдыхать не стал, а направился к запани.

Река не смогла скрыть следов своего недавнего буйства. На отлогом берегу, на песчаных косах лежали выброшенные одинокие лесины, немые свидетели происшедшей драмы. На крутых обрывах высокого берега и пустых откосах виднелись рубцы тяжелых ран. У деревьев, что росли на краю, обнажились корни, и всем своим видом они жаловались на еще не утихшую боль. Временами и сама река неожиданно становилась мутной, грязной, неся пучки сена, ободранную кору, обломанные ветки. Еще несколько дней назад эти ветки дарили свое отражение воде, и, казалось, река гордится, что становится краше от убранства природы, а поди же — проявила нрав и все как есть порушила.

Часа через два Снегирев вошел к Пашкову, явно озабоченный чем-то.

— Щербака все еще нет?

— На складе важные дела. Деньги счет любят.

— Это точно, — согласился Снегирев. — Верно сказано. Поэтому я и приехал в Сосновку. И как это вы ухитрились миллион в дырку от бублика превратить?

— Вы меня уже допрашиваете? — спросил Пашков, вынув пачку папирос.

— Да нет, просто беседую.

Снегирев помолчал.

— Могу я познакомиться с личным делом Щербака?

— Конечно.

— С этого и начнем.

Снегирев любил свою профессию. В его увлечении работой была скрытая влюбленность в собственные достоинства, которые он высоко ценил, а то, что удача жаловала его — многие дела, распутанные Снегиревым, завершались подтверждением судебного разбирательства, — создало ему репутацию дельного работника.

Однажды он присутствовал на совещании, где видный ученый-юрист назвал следователя впередиидущим правосудия. Мысль эта пришлась по душе Снегиреву. В этом определении он нашел для себя подтверждение своих взглядов, своего стиля работы.

В юридическом мире существует выражение: судоговорение. С первой и до последней минуты судебного процесса ведут допрос судьи, говорит подсудимый, выступают свидетели, произносят речи защитник и прокурор. Но тот, кто начал уголовный процесс, кто положил на стол суда обвинительное заключение, молчит. Он, следователь, не присутствует в суде. Вместо него — дело.

— Я здесь восьмой год, — заговорил Пашков, — людей узнал, в сплаве стал разбираться. И не скрою, — он тряхнул лысой головой, — молевой сплав — процесс сложный. Он людского ума и сердца требует. А сколько еще на реках допускают неразумного! Не по-хозяйски действуют. Ведут сплав на низких горизонтах. Слышали про такое? Это же, прямо скажу, беда!