— Все в порядке… Лучше скажи, как ты?

Хромов принес кружки с молоком.

— Угощайтесь.

— Парное! — Елена Сергеевна, смакуя, выпила до конца. — Нектар!

— Ну, располагайтесь, а я буду завтрак готовить.

Елена Сергеевна очень старалась держаться непринужденно. Ей важно было подчеркнуть мотив своего приезда: соскучилась — и все. Но она видела на лице мужа тень подозрения, а может быть, и скрытого недовольства.

«Неужели я должна маскировать свою тревогу, должна притворяться? Неужели между самыми близкими людьми не может быть откровенности, естественности? — думала Елена Сергеевна. — Господи, у него совсем седые виски…»

С реки донесся гудок парохода, всколыхнул утреннюю сонную тишину.

— Ты прости, Митя… Я, наверное, глупо поступаю, что говорю об этом. Но меня мучает беспокойство. Я чего-то боюсь.

— Чего?

— Не знаю. Порой места себе не нахожу. Ты не сердись, я ничего не могу поделать. Это внутри меня. С того дня, как я вернулась из Ленинграда, меня преследует страх. — Щеки Елены Сергеевны стали бледнеть.

Дмитрий Николаевич понял, что ему следует осторожно реагировать на каждое ее слово, чтобы не выдать себя.

— О каком страхе ты говоришь? — почти весело спросил он.

— Не знаю, не знаю! Но вот… Хотя бы твой отпуск… Почему вдруг?

— Разве это причина для тревоги? Отдых — и только.

— Хорошо, могу согласиться. Продлевай отпуск хоть еще на три месяца! Ты много работаешь, устал. Новее-таки, почему такая внезапность?

Дмитрий Николаевич отошел к двери, словно уклоняясь от ответа. Но тут же почти непринужденно пояснил:

— Взял и поехал. О чем волноваться? Видишь, живой, все в порядке…

— Я сдавала вещи в чистку. Взяла твой серый костюм. Он почему-то висел на крючке за дверью, а не в шкафу. В пиджаке лежали железнодорожные билеты. Оказывается, ты ездил в Трехозерск!

Он опять неловко улыбнулся.

— Послали. Срочно. Я не мог отказаться.

— Понимаю, понимаю, — сказала она, но тут же спросила: — Но ведь всю жизнь ты оставлял мне записки! Почему же…

— Я знал, что успею съездить до твоего возвращения.

— На днях тебе звонил прокурор. Кажется, Жбаков Павел Иванович. Просил передать, что сам интересовался материалами по делу какого-то Проклова. Ничего обнадеживающего: архивы не сохранились.

«Я не оставлял ему номера телефона, — вспомнил Дмитрий Николаевич. — Откуда он у него? — И сразу укорил себя: — Это ведь прокуратура!»

Настойчивый взгляд жены мешал Дмитрию Николаевичу сосредоточиться.

— Может, встреча со Жбаковым связана с твоими служебными делами? — заметила Елена Сергеевна.

— Вот видишь, сама поняла…

— Была у нас тетя Дуня. Помогла убрать квартиру…

Дмитрий Николаевич вздрогнул и едва сдержал себя. Но улыбка уже не давалась ему, губы не слушались.

— Ты ведь знаешь, тетя Дуня всегда рассказывает больничные новости, — продолжала Елена Сергеевна. — Но в этот раз… Что-то несусветное… Как будто один из больных, прозрев, узнал в тебе убийцу его родителей! Что за бред?

Дмитрий Николаевич зачем-то взглянул на часы, тоненькая стрелка отщелкивала секунды, и он подумал — все. Сейчас — взрыв.

За всю жизнь, что Дмитрий Николаевич и Елена прожили вместе, они никогда так не смотрели друг на Друга.

— У нас не получается разговора, Митя. Ты говоришь неправду. Ты никогда не умел лгать, Митя.

— Успокойся, Лена! Тебе нужны силы… Отчаянные, неимоверные. Я не знаю, что ты скажешь потом. Я не связываю тебя никакими обязательствами. Ты вправе принимать любые решения. Слушай…

Когда вечерняя заря завладела небом, Дмитрий Николаевич все еще видел себя в ночи на груженной бревнами платформе. Потом, черный от угольной пыли, он откажется от своего имени, назовется Ярцевым. А вербовщик с далекой стройки обрадуется новичку и, послюнявив чернильный карандаш, впишет Ярцева в школьную тетрадку, где на синей обложке с масляными пятнами было напечатано: «Ученье — свет, а неученье — тьма».

— Не надо больше, Митя, не надо, — дрожа от озноба, сказала Елена Сергеевна. — Я не могу…

Во дворике, у летней кухни, Останин раскладывал покупки, которые привез из райцентра в большой корзине.

— Боже, какой нежданный гость… Здравствуй, Леночка.

— Здравствуй. Ты давно приехал?

— Только-только. Ночевал в районе. Митя дома?

— Да.

— Он сказал тебе что-нибудь?

— Сказал.

— Что он сказал?

— Все.

— Это много. Я бы не стал тебе рассказывать.

— Почему?

— Сердце часто не выдерживает. Боюсь, как бы вы не открыли фамильный лазарет. Будь моя воля, я бы увез его не сюда, а в Антарктиду. Пусть бы общался с пингвинами. Я слышал, у онкологов есть неписаный закон: диагноз сообщают самому здоровому из ближайших родственников. И это правильно, Лена.

— Меня ты исключаешь?

— Имел такое намерение. Я бы пощадил тебя, Лена. Во всяком случае, подождал бы критической точки.

— Скажи, Андрей, почему ты сам остался наедине с его горем? Митя рассказал мне. По какому праву? Ты не из самых здоровых людей и в родстве не состоишь.

— Леночка, друг ты мой любимый. После сорока лет у человека все меньше друзей и все больше болезней. Мы стареем, а сердце исподволь ведет отбор среди друзей, товарищей, приятелей, сослуживцев, знакомых, коллег, соседей… Разные есть человеки. Одни — не поймешь кто. Другие, они самые страшные, — те, у которых осторожность — родная сестра трусости. Тут кончается совесть. Поверь, хочется всегда оставаться человеком. Не прибыльное это дело, но очень приятное. Всегда.

— Значат, я должна ждать развязки этой страшной истории?

— Твой подвиг — в другом.

— Уехать к пингвинам?

— Постарайся жить так, чтобы у Марины ни разу не возник вопрос: «Мама! Что с тобой происходит?»

— А вдруг я не смогу…

— Тогда в лазарете может появиться третья койка…

После завтрака Дмитрий Николаевич предложил:

— Пошли на речку.

— С удовольствием, — сказал Останин. — На меня купанье почему-то действует лучше, чем строгий выговор.

На отмели под водой пестрели осколки ракушек. Течение покачивало донные травы — медленно, как во сне.

Елена Сергеевна лежала на теплом песке, закрыв глаза. На какой-то миг она перестала ощущать себя и вдруг увидела сквозь закрытые веки черное облако, застывшее в небе прямо над ней. Это было так реально, что она вздрогнула. Облако с розоватым подбоем клубилось, набухая чудовищной грозовой силой, казалось — вот-вот ударит огненная стрела молнии.

Она встала, стряхнув песок с нетронутого загаром тела, и медленно, все еще продолжая испытывать этот ужас, вошла в прозрачную воду.

Через час все трое вернулись домой. Хромов, разумеется, ни о чем не подозревал, но его приметливый взгляд улавливал беспокойство гостей. Во время обеда Хромов с опаской поглядывал на тарелки и был доволен, что окрошка пришлась всем по вкусу, а Останин даже попросил добавки. А вот со вторым Хромов оплошал: котлеты пригорели. Отойдя к погребку, он скоблил с них обгоревшую корку, котлеты крошились, и он решил их не подавать, а нажарил большую сковороду картошки с мелкими кубиками сала. Всем понравилось. Тогда Хромов признался в своей неудаче и сообщил, что завтра рыбаки грозились поймать карасей и обещали по пять штук на душу.

— Хорошо бы, — вздохнул Останин. — Лично я встречался с карасем на картинке в учебнике зоологии. Еще у Чехова про карася можно прочитать.

— Классики в них толк знали, — сказал вдруг Дмитрий Николаевич и, что-то вспомнив, окликнул Афанасия Мироновича: — Можно раздобыть гармонь? Или баян?

— Ты же не умеешь играть, — удивилась Елена Сергеевна.

— На старости лет выучусь.

— Что затеял? — спросил Останин.

Дмитрий Николаевич вытянул руки, раздвинутые пальцы слегка дрожали. Потом он с хрустом сомкнул их в кулак.

— Как думаете, Афанасий Мироныч, достанем?